Олег Широкий - Полет на спине дракона

Друзья переглянулись. Оба знали, что именно они подразумевают под этим словом. После долгого суеверного молчания Даритай вкрадчиво прошелестел:

— Я знал только одного человека, способного на такое. Но его уже нет в живых.

Оба, конечно, поняли, о ком речь.

— Но, — встрепенулся Боэмунд, — по здравом размышлении, разве он такой один на свете? Впрочем, — вздохнул он мгновением позже, — и Маркуз бы не справился тут.

— Можно заколдовать одного, но... столько человек охраны?

«Одного, одного», — крутилось в голове Боэмунда, и вдруг — как прожгло.

Он пристально взглянул на соратника, потом медленно, вкрадчиво, с бьющимся сердцем произнёс:

— Всё, что я скажу, конечно, глупости. Но поведай, друг мой, тем утром у тебя были причины для ненависти к Бату?

Даритай уставился на Боэмунда сначала недоумённо, потом его голос задрожал от обиды, удивления, растерянности. Таким его не видел никто...

— Значит, ты думаешь, что... что я бы... — сбивчиво забормотал он. — Но как ты... — Он стал багроветь. — Даже Берке, даже он не взял меня на подозрение... Может, позовёшь палачей с железом? Давай, давай... — Губы Даритая стали жёсткими.

Боэмунд мягко положил руку на плечо:

— Успокойся. Тут дело даже не в том, что я тебе верю, как себе, тут в другом дело. Ваши разговоры с ханом не слышны, но они — видны. Как бы ты мог, убив хана, выйти незамеченным своими же людьми? Но, но всё-таки припомни, не пробежала ли между вами тень... накануне?

Стало слышно, как в цветное стекло бьётся мотылёк.

— Нет, Боэмунд, не тень, чёрная туча, — неохотно признался Даритай после тяжёлого молчания. — Но об этом не расскажешь в трёх словах.

— Так расскажи в ста словах, — мягко нажал Боэмунд.

— Придётся начать очень издалека, — смутился начальник охраны и лучшей в войске сотни, — но... зачем тебе? Ладно, хватит изображать удивление. Её ненаглядный князь Олег не погиб тогда, а прозябал в заложниках у Гуюка. Вот ты слушал мою боль, а ни одной ресницей не пошевелил, змей. А ведь знал, что Олег — жив.

— Что жив — знал, ну и что? Мне важен сейчас твой душевный порыв, не прерванный ничем. Продолжай.

— Так вот Евдокия теперь с ним, в Новой Рязани. А он — рязанский князь, ибо получил от Бату грамоту на княжение вместо Ингваря. Неужто и это не знал?

— Знал... про князя, но не про Евдокию твою. Погоди-погоди, дай теперь угадать. Стало быть, Мунке-хан после гибели Гуюка отпустил его заложников, в том числе — Олега. Он явился к Бату... и тот пожаловал ему рязанское княжение. А чтобы обеспечить полное верноподданство, хан подарил ему счастье... Да, это очень в духе нашего повелителя. Вернул жену, которую тот считал погибшей. Долго ли? Просто приказав тебе отдать невольницу, слишком для тебя роскошную. Получается, ты был сундуком, в котором спрятали жемчужину... — Во взгляде Боэмунда промелькнула не обидная жалость, он вздохнул: — И про благоговение твоё перед ней Бату тоже наверняка знал. Вот и не забирал её у тебя. До поры до времени.

Даритай затрясся мелкой дрожью.

— Да, Бамут. Ты всё рассказал так ясно, как и я этого не видел. Пришли нухуры в сопровождении коназа Олега и передали мне приказ: её... вывести. — Даритай чуть ли не всхлипнул. — Понимаешь, тут ещё так совпало, что стала она за последний месяц оттаивать, замечать меня стала как-то по-особенному. И ещё... появилась эта самая улыбка вполгубы. Голова после той улыбки совсем у меня загудела. А надежда как дрофа, бредущая в силки — только бы не спугнуть, и вдруг... Видел бы ты их встречу.

— Лишилась чувств твоя звезда...

— Если бы. Увидела его... и спокойно так говорит: «Ну вот, наконец-то, а я уж заждалась». А я смотрю, она на ступеньке на одной ноге стоит, а вторая как была на весу (чтобы ниже спуститься), так и замерла.

— А он?

— Ну, просветлел весь. Стоит, молчит. Тут его сопровождающий нухур тронул за плечо: проснись, мол. И мне с нажимом говорит: «Даритай, тебе повеление хана Бату. Невольницу эту отдать князю немедленно. Завтра получишь из казны за неё, как за урусутскую княжну».

— И...

— И тут она подошла к Олегу, тихо, медленно. Они взялись за руки... как слепые, как дети. И пошли от дверей моего дома,— мрачно закончил Даритай. — А я стоял как побитый пёс... Она не оглянулась даже... в мою сторону не взглянула. Будто я и всё, что со мною было, — просто чёрный морок.

— Счастье — вещь слепая, несострадательная. Чужие судьбы калечит не хуже войны.

— Да, Боэмунд. Я тоже о чём-то таком подумал. И впервые рассердился на повелителя. Столько я для него сделал, а он так со мною поступил.