Даниил Мордовцев: Кочубей

— Нехай один я буду несчастлив, а не многие, о которых вороги мои, может, и не мыслили или и мыслить не смели: злая доля всё переиначила для неведомого конца.

Лишённый животворных утешений, оставленный почти всеми казаками, он таял и, видимо, разрушался: одр его окружали досада, скорбь, ропот и укоры то обманутого величия, то не сбывшихся громадных надежд всех его окружавших.

Ночью на 22 сентября второй удар паралича убил его; 24-го хоронили; впереди шли музыканты, играя марш погребальный; за ними шведский генерал нёс гетманскую булаву; шесть белых коней везли на дрогах гроб, окружённый казаками, которые шли с обнажёнными саблями; далее шведское войско с опущенными в землю знамёнами и опрокинутыми ружьями; его погребли в Варнице, близ Бендер.

По дороге из Решетиловки в Полтаву, недалеко от Полтавской могилы, сидя согнувшись на возе, запряжённом двумя дюжими волами, ехал старик гетманец; позади его сидела женщина, лет двадцати двух в изорванном клетчатом платье и в серой суконной свитке, волосы её были растрёпаны и прикрыты ветхим полотняным платком; она была чрезвычайно бледна, на груди вместо мониста висел кипарисный киевский крестик.

Старик, указывая рукою на могилу, говорил:

— Тут, моё серденько, настоящее пекло было, двести гармат не переставая жарили целый день; дальше, у леса сам царь стоял на коне; а вот, далеко, чуть мреет могилка — видишь, голубко?..

— Вижу!..

— У той могилки стоял мазепинский обоз, а с ним была его крестница, дочка покойного Василия Леонтиевича Кучубея, дай Бог ему Царство небесное, добрый был пан! Что ж, злодей бросил несчастную крестную дочку свою и, — говорили казаки, — она, сердце моё коханое, В самую баталию была с ним; как подстерёг аспид, что царь победит шведа, дал маха до Переволочной; она — бедная за ним следом: он же в берлин шестернёю, а она пешком, и рассудила б несчастная, где уже догнать ей; так нет, задыхавшись, а всё бежала, пока не выбилась из сил и упала средь дороги. Казаки шли из-под Полтавы после баталии, подняли её да в село привели и отдали, не знаю, какой-то казачке. Говорили люди, что она жила у той казачки целый месяц, пока и духу стало не слышно шведскаго. Казачка хотела отвезти её в Диканьку; царь, вишь, Кочубеевой все деревни а сёла отдал, какими владел покойный Кочубей; да она, моё сердце, уж не захотела ехать до матери; злая мать, всему горю причиною, сплела на дочку враг знает что, сказала людям, что она с проклятым Мазепою зналась, а по век сего не было. Бог же наказал её... Правда, Мазепа страх любил крестницу свою, да не так, как Любовь Фёдоровна растолковала...

— И долго жила тая, как она, — Матрона, с казачкою?

— А так сдаётся, около полгода; да что уже в такой жизни; прежде в каких будинках тешилась, моё серденько! А туг досталось в простой хате пропадать, да таки-так, что пропадать: узнала, что батькови голову отрубили; она с туги да печали заболела, пролежала недель шесть, а потом хоть и встала, так что ж, — смерть ходит по селу, а не красивая молодица; а когда-то красавица была Мотрёнька: очи чёрные, так хоть как и у тебя, такая ж коса, брови чёрные, сама бела, кровь с молоком; теперь ходит, и сама себя не знает; говорили мне люди, что сельский голова принуждал её ехать с ним в Диканьку; так нет ни за что. «Я, — говорила сердечная, — дождусь пана Чуйкевича, своего мужа». А Чуйкевич за измену царю, давно в Сибири пропадал; жалко, не был я тогда в селе; а то бы мы с головою все как-нибудь да управились бы с нею, и отвезли бы её к матери; теперь всё не то: и Любовь Фёдоровна переменилась, говорят, куда — стала такая тихая, да добрая, из церкви не выходит; и дочка одна осталась от всех родичей, любила бы её.

В это время воз въехал в Полтаву, и поворотив налево мимо церкви Спаса, через Королевские ворота, спустился ниже Монастырской горы к Ворскле. Старик и женщина поспешали в Пушкаревку. Они хотели застать вечерню: на другой день был храмовой праздник в монастыре.

Дорогою, когда старик рассказывал про несчастья Матроны, сострадательная женщина заплакала.

— Вот так, какая ж ты плаксивая, по чужому горю плачешь, видно своего нет у тебя!..

— Есть и своё горе!.. Да и чужое горе-то, — горькое.

— Да, правду сказать, горю несчастной Мотрёньки можно поплакать, не грех будет, сердечная вытерпела много на своём веку.

Вдали за лесом заблистал золотой крест монастырской церкви и зачернел купол, а между деревьями забелелись стены зданий.