Вадим Полуян - Ослепительный нож

Акишка ждал у чёрного хода. Софья с сыном готовы. Осталось одеться в верхнее, тёплое. Княгиня подняла бледный лик:

- Плохо?

- Уходим! - торопила боярышня.

С тихим плачем шла Софья к смотровой башне.

- Туда? Под землю? - тряслась она.

- Что страшит под землёй? Софья Дмитриевна! - недоумевал Акинфий.

- Тартар! Там он ближе, - медлила княгиня. - Мразкое подземельное место!

- Мату-у-у-унька! Не хочу в тарта-а-а-ар! - заревел Шемячич.

- Возьми его, Иоакинф, ступайте вперёд, - велела Евфимия. И обратилась к Софье: - Чего пугаешься?

- Духа, - пролепетала княгиня. - Изыдет из человека нечистый дух, проходит все подземельные места, смотрит, ищет себе покоя и… и не обретает!

- Боже правый! - почти в полном мраке поддерживала подопечную Всеволожа. - От каких глупых бабок набралась ты подобных врак в глухом своём Заозерье!

Отошла обедня в Святой Софии. Евфимия приложилась ко кресту, пошла к выходу с горькими думами. Тезоименник её, архиепископ Евфимии, вновь обличал на проповеди злодеянья Шемяки: крамольник захватил Устюг, приводит добрых людей к противозаконной присяге. Не желающих изменить великому князю Московскому бросает в Сухону, навязавши камень на шею. Святитель называл имена казнённых: Емельян Лузсков, Мина Жугулев, Давид Долгошеин, Евфимии Ежевин… Последний исхитрился освободиться от камня, выплыл по течению много ниже, свидетельствовал о злодеяниях.

Боярышне удалось втулиться в проход, образованный для вящих людей, дабы не в толчее, по достою покидали главную святыню новгородскую. Она узнала среди лучших гражан двух старост Неревского и Плотницкого концов, непременных витий на вече, Федоса Обакумовича и Кирилу Есиповича. Даже строгость собора не могла сдержать говорунов. Чем ближе к дверям, тем говорили громче.

- Преосвященный корит нас за покровительство Дмитрию Юрьичу и его семье, - басил Федос Обакумович. - А мы надеемся через то иметь более средств к обузданию князя Московского в его самовластии.

- Истинно так, - соглашался Кирила Есипович. - Не помогаем Шемяке, однако же не мешаем…

Выйдя на паперть, Евфимия увидала толпу на площади. Над скопищем застывших голов возвышался чернец в скуфейке.

Сдержанные голоса звучали вокруг боярышни:

- Кто?

- Клопский.

- Тише! Не слышно, что вещает блаженный…

Вспомнился именитый юрод на колокольне в отсвете пожара. Михаил Клопский! Родственник князя Константина Дмитрича. Прорицатель и чудотворец.

Всеволожа впиявливалась в толпу, невзирая на недовольство. Вот она близко от возвышения, на коем стоит монах. Речь хорошо слышна:

- Лучше смерть, нежели зол живот!.. Не бойтеся смерти тела, бойтеся смерти духа… Дух грехомыги сгорел в страстях. На смерть, что и на солнце, не взглянешь. Грехомыга же взглянет! Почин его чёрной жизни - во властолюбной Москве, конец - в Господине Великом Новгороде!

- Карачун предсказывает старик. Кому? - спросил татарский гость в малахае заволоцкого купца в куньей шапке.

- Я понимаю так, - солидно отвечал тот. - Блаженный сулит смерть Шемяке, изгою московскому.

Кареть ждала вне кремля. Опять ехать на Даньславлеву улицу! Полгода на берегах Волхова тяготили всё более. Скорее бы возвращался Юрьич, дабы ей отъехать в Москву! Порушенное слово, что давала Ульяне, - камнем на совести!

Софья тоже ждала супруга. Затворилась в одрине. Не умолишь высунуть носа на улицу. Евфимия ж только в городе - в храмах, на стогнах, в торговых рядах, - ловила вести из родных мест. В старом скрипучем доме ничего нового не узнаешь. Однажды, ещё зимой, наведался боярин Никита, что поймал у Троицы законного государя. Привёз малую епистолию от Шемяки. Жаловался княжне с боярышней: Василиус, возвратясь в Москву, отнял у Константиновичей дворы на Чудовской улице. Отныне и сам Никита, и братья Иван и Пётр - скитальцы бездомные. Ещё рассказал о том, что творилось в Галиче по взятии его войсками московскими. Жутко звучали слова боярина: «А побитых во граде многое множество! Не было где ступить, дабы не потоптать мёртвых. По улицам из тел сложили костры, как башни. И лежали со стенами градными ровно!» По отъезде Никиты дом до сей поры без гостей. Всеволожа устала от стонов Софьи, хныков Шемячича. С Акинфием не разбеседуешься. Вот и слушает городскую молвь, молясь да гуляючи.

Месяц назад преосвященный Евфимии, воротясь из Москвы, поведывал после службы о новом татарском нашествии. Сын Седи-Ахмета Мазовша, царевич Синей и Ногайской орд, пришёл к Василиусу за данью. Государь вверил столицу Ионе, впервые поставленному в митрополиты не Патриархом Царьградским, а Собором иерархов Российских. Сам же, по обычаю, удалился за Волгу собирать силы. Татары зажгли посады. Стояли жары и сушь. Густой дым с огнём несло ветром на Кремль. Вой на стенах, осыпаемые искрами, головнями, задыхались, не видели ничего, пока посад не испепелился, огнь не угас и не прояснился воздух. И всё же тащили пушки к бойницам, настораживали самострелы, вооружались пищалями. Первый приступ отбили. Заутра ждали второго. Готовились умереть. Всю ночь святитель Иона молился перед Владимирской Богоматерью. Утром Мазовшин стан оказался пуст. Поятый «язык» сообщил: за полночь в лагере слышался необычный шум. Похоже было, сам князь московский возвращается с большим войском! И убежал царевич. Спасённые вознесли молитвы своей Владычице.