М. Эльберд - Страшен путь на Ошхамахо

— Что за принадлежность? — снисходительно поинтересовался Каплан-Гирей.

…И старинный панцирь вновь был извлечен на свет божий.

В шатре к этому времени зажгли с дюжину свечей, которые в Кабарде были редкостью даже в княжеских домах, хотя кабардинцы и поставляли воск Крыму и Турции.

Бесцветные глазки хана алчно блестели, когда он поглаживал руками отражавшую огоньки свечей изумительную голубоватую сталь. Властелин Крыма вдруг утратил изрядную толику своего величия и стал немножко больше похож на человека.

— Так ты утверждаешь, что он принадлежал еще Салаху ад-Дину? Освящен в храме Каабы и имеет чудодейственную защитную силу?

Шогенуков радостно кивал головой. Он уже почти не жалел о своем решительном поступке.

Его величество соизволил примерить панцирь. Он ему оказался слегка свободен, но если, как заявил Баттал-паша, вместо одного подкольчужника надеть два — для этой цели хорошо подойдут кожаные черкесские теджелеи [170] каб. — подкольчужник. , — то обновка будет точно впору.

— Что означает эта надпись на арабском? — обратился к Шогенукову хан.

Князь ответил, что ему это неизвестно, ибо он, «бедный адыг», не только не силен в арабской грамоте, но в любой другой грамоте тоже. Предание упоминало о каком-то изречении из Корана.

— А где твой грамотей? — с суровой требовательностью вопросил Каплан-Гирей своего кадия [171] глава мусульманского суда, священник высокого сана. . — Ты, кажется, хвастался, что он чуть не все языки знает.

Кадий, высокий и тощий старик, тяжко вздохнул:

— Коль скоро мои слова вызовут гнев нашего луноподобного, то гнев этот будет праведным. У меня самого сердце ныне полно скорби, а душа негодования: этот внук греха и сын ишачьего навоза не далее как прошедшей ночью накурился шайтанского зелья — гашиша — и неосторожно упал на раскаленные угли прогоревшего костра. Он сильно обжег свою богомерзкую харю и сейчас, наказанный аллахом, мечется в беспамятстве на моей мажаре.

— Дашь ему плетей, когда очнется, — добродушно махнул рукой хан: гневаться «ныне», хотя бы и «праведно», у монарха не было желания.

Панцирь, разумеется, никого не оставил равнодушным. Важные сановники до отказа вытягивали свои жирные шеи, перешептывались и даже не всегда могли удержаться от громких восклицаний. Она, эта сталь с золотыми заклепками и золотым львиным ликом, и в самом деле обладала каким-то завораживающим свойством!

Один лишь Алигот-паша не издавал ни звука. Угрюмо набычившись, он изредка бросал на Шогенукова злобные взгляды.

Князь Алигоко вышел из ханского шатра вспотевший, по счастливый. В руках он держал расшитый бисером кошелек с золотыми монетами, а в ушах у него до сих пор звучало сладкой музыкой обещание хана подумать о «дальнейшем положении Алигоко-паши» (имя князя хан, как выяснилось, помнил прекрасно).

Чья-то грузная туша выплыла из темноты и загородила Шогенукову дорогу.

Он услышал хриплый, дрожащий от ярости голос Алигота:

— Где взял? Почему скрыл?!!

— От хана я не скрыл…

— Ведь мы должны были вместе… Мы еще там… эта… увидели вместе! И хану должны были поднести его вдвоем. Вдвоем!

— Или, что еще лучше, сиятельный паша сделал бы это один. Не так ли? — Шогенуков поклонился с насмешливым смирением и быстро зашагал в темноту.

Что-то неразборчивое прошипел ему вдогонку Алигот. Князю показалось: вшиголовый шакал.

«Ничего, ничего, — думал Шогенуков, — когда-нибудь и это тебе припомним, боров пучеглазый! А пока можешь бесноваться, только гляди не лопни с натуги».

Перед рассветом обрушился водопадный ливень, промочивший до костей все войско.

Река вздулась, верхушки больших валунов, еще вчера торчавшие из воды, сегодня скрылись под мутными потоками. Не радовал и неожиданно холодный ветер, налетавший порывами со стороны Главного хребта.

Переправлялись завоеватели медленно, с частыми задержками. Огромные колеса телег, на три четверти утопавшие в бурой воде, застревали между камней, а лошади, не находя достаточной опоры, не могли сдвинуть с места тяжелый груз.

Всадники легче справлялись с разбушевавшейся рекой, но их тоже сносило быстрое течение. Многих своенравная Малка стаскивала с брода и швыряла на глубину; то и дело можно было видеть, как еще несколько человек вперемешку с лошадьми, барахтаясь и захлебываясь, а то и совсем скрываясь под водой, стремительно «плывет» вниз по течению.