М. Эльберд - Страшен путь на Ошхамахо

Открыв глаза, Тузаров увидел красивую женщину и ее большие сильные руки, которыми она мягко и ласково ощупывала его грудь.

— Это ты, моя Эммечь? — чуть слышно спросил Канболет. — А испы и в самом деле разбежались?

— Какие еще испы? — удивилась Нальжан.

— Маленькие злые негодники… — бормотал прерывистым шепотом Канболет, — искали драгоценный камень… в моей груди…

И тогда Нальжан изумленно всплеснула руками и звонко шлепнула себя ладонями по бледным от бессонницы щекам (у кого другого помутилось бы в голове после пары таких оплеух) — ее первое, поначалу тихое и слабое удивление быстро сменилось бурным и радостным потрясением: теперь она ясно осознала, что тяжело и даже почти смертельно раненный витязь приходит в себя.

— Ах, неразумная ты моя голова! Да как же это я сразу…

Бескровные губы Канболета вяло шевелились, Нальжан наклонилась пониже.

— Ты зачем… плачешь?

— Нет, нет, я не плачу, я уже не плачу, — она торопливо вытерла слезы. — Ты узнаешь меня? Узнаешь?

Нальжан показалось, что в тусклых, глубоко ввалившихся глазах Канболета, смотревших на нее с беззащитной детской доверчивостью, вдруг вспыхнул и тут же, через мгновение, погас теплый отсвет улыбки. Затем Канболет сказал отчетливо и спокойно: «Посплю немного», — и закрыл глаза.

Нальжан оказалась умелой исцелительницей. Никто другой не смог бы вытащить Канболета из тех самых уже готовых было захлопнуться ворот, за которыми — таинственный мрак неизвестности. Есть ли там друз ой мир? Говорят, есть.

Но ведь это говорят живые люди, те, кому еще только предстоит пройти «врата смерти». А вот обратно — из ворот — еще никто не выходил.

Она сама извлекла из груди Канболета глубоко вонзившуюся стрелу, сама промывала рану отварами целебных трав, смазывала грудь барсучьим жиром.

Всякие травы — и только что сорванные, и высушенные, и истолченные в порошок — доставляла Нальжан легкая на ногу и бойкая на язык старушка по имени Хадыжа (это ей, как мы помним, отдал свою охотничью добычу Кубати).

Несколько дней Канболет был в беспамятстве; Нальжан просиживала у его постели дни и ночи напролет. Сана помогала ей чем могла. И неизвестно, как они перенесли бы гибель брата и отца — особенно в первые дни, — если бы их не поглотили заботы о тяжелораненом.

Жили они теперь в одном из крестьянских домов, и эта простая семья и, конечно, соседские семьи только и старались угодить своим нечаянным гостям.

Весть о том, что емузовский побратим очнулся, быстро облетела маленькое селение, и во двор повалил народ. Старики чинно рассаживались на скамьях под навесом, те, что помоложе, собирались небольшими группками у плетня. Нашлось много желающих попасть и в комнату, где лежал Тузаров, но сестра Емуза, обычаю вопреки, никого туда не пускала. «Дайте ему поспать, а потом ощутить прилив силы». С нею не спорили. Сестра покойного Емуза внушала мужчинам этого хабля большое уважение. А ей, молодой женщине, чутье подсказывало, что лишний шум, присутствие лишних людей, а уж тем более «развлекающие» песни и танцы у ложа раненого могут сильно ему повредить. Откуда в ней появилась такая уверенность, Нальжан не знала. Ведь в те времена считалось, что если целыми днями и ночами «веселить» раненого, не давать ему спать — значит, способствовать его скорому выздоровлению.

И все-таки однажды во дворе зазвучала мелодия шичапшины — скрипки.

Вслед за ней жалобно запищала бжами — легкая тростниковая дудочка. На ней вообще-то было принято играть лишь во время поисков тела утопленника, но нередко допускалось и обычное, неритуальное применение нехитрого инструмента.

В такт зазвучавшей мелодии послышался дробный перестук пхацича — трещотки, сделанной из сложенных стопочкой и скрепленных с одного края дощечек.

Поначалу игрались веселые танцы, но вскоре веселье пошло на убыль. Видно, вспоминали мужчины недавнее кровопролитие, вспоминали, что еще не высохла земля на могиле Емуза. И тогда один из пожилых крестьян начал вполголоса старинный героический орэд, как бы отдавая дань мужеству погибшего. Песню подхватывали поочередно то один, то другой, а все остальные подтягивали негромкими голосами мелодию припева.

Потом крестьянам стало совсем грустно и тогда они затянули печальную песнь о злобном и коварном князе и отважном тлхукотле: