Анатолий Марченко - За Россию - до конца

Владимир Юрьевич слегка кивнул массивной головой. Что-то в его лице, заострённом книзу, было от библейского пророка, от иконы, и мне подумалось о том, насколько его внешний вид не соответствует привычному образу дипломата.

— Молодости можно только завидовать, — откликнулся он. — Однако я готов выслушать вашу просьбу.

Стараясь подавить волнение, я начал было рассказывать свою историю, начиная с восемнадцатого года, но Владимир Юрьевич мягко прервал меня:

— Всё это нам достаточно хорошо известно, И то, что ВЧК заслала вас в штаб Деникина, и то, что в результате вы перешли на сторону, скажем так, противника советской власти, а затем эмигрировали вместе с ним. Вероятно, вы и сами сознаете, что на вас лежит тяжёлая вина за нарушение своих обязательств.

— Да, эта вина не даёт покоя моей совести, — искренне признался я.

— Это признание делает вам честь. Кроме того, мы знаем и то, что вы не принимали деятельного участия в попытках определённой части белой эмиграции покушаться на завоевания социализма в СССР.

— Я чрезвычайно признателен вам за точную оценку моего поведения за рубежом. — У меня появилась надежда на то, что посольство окажет мне какую-то помощь. — Позвольте изложить вам суть моей просьбы.

И я рассказал о том, при каких обстоятельствах много лет назад потерял жену и, возможно, ребёнка и о том, что, если это возможно, хотел бы поехать в Москву и Новороссийск, чтобы попытаться разыскать их или хотя бы узнать об их судьбе. Кроме того, я сказал о своём желании передать в советские архивы многочисленные материалы о Деникине, имевшиеся в моём распоряжении.

Владимир Юрьевич терпеливо слушал меня.

— Конечно, я нарушил свой долг, и ничто не может служить мне оправданием, — продолжал я, — и всё-таки... Всё дело в том, что с течением времени генерал Деникин открылся мне с совершенно иной стороны. Чем больше я его узнавал, чем глубже вникал в побудительные мотивы его действий, тем сильнее у меня пробуждалось чувство уважения к этому человеку. Он руководствовался не личными и тем более не корыстными мотивами, а интересами России в том виде, как он их понимал, интересами, которые, как он полагал, пойдут во благо русскому народу. Несомненно, он был патриотом России и счастье её понимал по-своему, совсем не так, как понимали его большевики. Я понял, что он ведёт борьбу не ради себя, не рада карьеры, не рада желания властвовать — он боролся за свою идею, которую считал единственно правильной. В этом его заслуга и в этом его вина, ибо даже благие цели, если они ведут к кровопролитию, к междоусобной войне, не могут быть оправданы.

— Это, разумеется, можно понять, — спокойно произнёс Владимир Юрьевич. — И даже без ваших объяснений можно прийти к выводу, что Против такого Деникина, каким вы его узнали, вы не посчитали возможным вести агентурную работу, вам порученную.

Я был рад, что Владимир Юрьевич, опередив мои дальнейшие оправдания, сам высказал то, что собирался сказать я.

— У вас дар провидца, — взволнованно сказал я. — Да, я посчитал, что не имею права, втёршись в доверие к Деникину, вести против него бесчестную игру.

— Деникин, как бы к нему ни относиться, — часть нашей истории. — Кажется, Владимир Юрьевич приступил к основной части нашей беседы. — Разумеется, он личность незаурядная. Мы ценим то, что он в годы Второй мировой войны, не в пример иным бывшим генералам типа Краснова или Шкуро, решительно отказался от сотрудничества с гитлеровцами и неизменно выступал за победу русского народа над фашизмом. Да, личность незаурядная, — снова повторил он. — Мы знаем, что Деникин не принимал деятельного участия в Российском общевоинском союзе, имел к нему чисто касательное отношение.

— Вы совершенно правы, — подтвердил я.

— Скажу откровенно, я был поражён, да, именно поражён одним обстоятельством, — спокойно, даже отрешённо, будто в кабинете, кроме него, никого не было, произнёс Владимир Юрьевич. — Тем, что в «Очерках русской смуты» генерала Деникина, с которыми мне довелось ознакомиться, совершенно не ощущается патологической ненависти к советской власти, и в частности к большевизму. Да, Деникин жёстко, непримиримо, не скрывая своей враждебности, пишет о советской власти и о большевиках. Но, в отличие о своих сподвижников по белой эмиграции, он не опускается до слепой ненависти, не прибегает к змеиному шипению. Он старается нанести удар по враждебному лагерю фактами, анализом, пусть и ошибочным, а не примитивной пещерной злобой. Уже только за это он заслуживает уважения. Сын своего времени, порождение монархического строя, он тем не менее стремится быть объективным, хотя это и не всегда ему удаётся. Примечательно также, что даже Белое движение, столь любезное его сердцу, он безжалостно анатомирует и порой не удерживается от того, чтобы снять с него ореол романтики, извлекая на свет не только достоинства, но и недостатки. Это, повторяю, делает ему честь, хотя он и остаётся врагом нашей революции, а следовательно, контрреволюционером.