Карел Чапек - Война с саламандрами (сборник)

Через два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт не спал. У него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался найти стул, чтобы усадить полицейского чиновника.

– Я на минутку, – сказал Мейзлик. – Зашел только сказать вам, что это действительно было авто номер двести тридцать пять.

– Какое авто? – изумился поэт.

– «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки»! – одним духом выпалил Мейзлик. – И насчет Сингапура правильно. Авто было коричневое.

– Ага! – вспомнил поэт. – Вот видите, что значит внутренняя реальность. Хотите, я прочту вам два-три моих стихотворения? Теперь-то вы их поймете.

– В другой раз! – поспешил ответить полицейский чиновник. – Когда у меня опять будет такой случай, ладно?

Однажды в кабинет полицейского чиновника д-ра Мейзлика вошел озабоченный человек в золотых очках.

– Архивариус Дивишек, – представился он. – Господин Мейзлик, я к вам за советом… как к выдающемуся криминалисту. Мне говорили, что вы умеете… что вы особенно хорошо разбираетесь в сложных случаях. А это как раз и есть чрезвычайно загадочный случай, – заключил он убежденно.

– Рассказывайте, в чем дело, – сказал Мейзлик, взяв в руки блокнот и карандаш.

– Надо выяснить, – воскликнул архивариус, – кто убил высокородного Петра Берковца, при каких обстоятельствах умер его брат Индржих и что произошло с супругой высокородного Петра Катержиной.

– Берковец Петр? – задумался Мейзлик. – Что-то не припомню, чтобы к нам поступал акт о его смерти. Вы хотите официально поставить нас в известность об этом?

– Да нет же! – возразил архивариус. – Я к вам только за советом, понимаете? Видимо, у них там произошло нечто ужасное.

– Когда произошло? – пришел ему на помощь Мейзлик. – Прежде всего прошу сообщить точную дату.

– Да это же тысяча четыреста шестьдесят пятый год, – отозвался Дивишек, укоризненно воззрившись на полицейского следователя. – Это вы должны бы знать, сударь. Дело было во времена блаженной памяти короля Иржи из Подебрад.

– Ах так!.. – сказал Мейзлик и отложил блокнот и карандаш. – Вот что, мой друг, – продолжал он с подчеркнутой приветливостью. – Ваш случай больше относится к компетенции доктора Кноблоха. – (Это был наш полицейский врач.) – Я его приглашу сюда, ладно?

Архивариус приуныл.

– Как жаль! – сказал он. – Мне так рекомендовали вас! Видите ли, я пишу исторический труд об эпохе короля Иржи из Подебрад и вот споткнулся – да, именно споткнулся! – на таком случае, что не знаю, как и быть.

«Безвредный», – подумал Мейзлик.

– Друг мой, – быстро сказал он, – боюсь, что не смогу вам помочь. В истории я очень слаб, надо сознаться.

– Это упущение с вашей стороны, – строго заметил Дивишек. – Историю вам надо бы знать. Но если даже вы непосредственно не знакомы с соответствующими историческими источниками, сударь, я изложу вам все известные обстоятельства этого дела. К сожалению, их немного. Прежде всего имеется письмо высокородного Ладислава Пхача из Олешны высокородному Яну Боршовскому из Черчан. Это письмо вам, конечно, известно?

– Простите, нет, – сокрушенно признался Мейзлик, словно неуспевающий ученик.

– Что вы говорите! – возмутился Дивишек. – Ведь это письмо еще семнадцать лет назад опубликовал историк Шебек в своих «Извлечениях». Хоть это вам следовало бы знать. Но только, – добавил он, поправив очки, – ни Шебек, ни Пекарж, ни даже Новотный, – в общем, никто не уделил письму должного внимания. А ведь именно это письмо, о котором вам следовало бы знать, навело меня на след.

– Н-да, – произнес Мейзлик. – Что же дальше?

– Итак, прежде всего о письме, – продолжал архивариус. – У меня, к сожалению, нет с собой полного текста, но нам важны только несколько фраз, которые относятся к данному делу. Дворянин Ладислав Пхач сообщает в нем дворянину Боршовскому, что его, то есть Боршовского, дядя, высокородный Ещек Скалицкий из Скалице, не ожидается при дворе в Праге в этом, то есть в тысяча четыреста шестьдесят пятом году, поскольку, как пишет автор письма, «после тех недостойных деяний в Вотице Веленовой его милость король лично повелел, чтобы высокородный Ещек Скалицкий ко двору королевскому более не являлся, а предался молитвам и покаянию за свою вспыльчивость и уповал на правосудие Божие». Теперь вы понимаете? – втолковывал архивариус Мейзлику. – Мы бы сказали, что его милость король тем самым наложил опалу на высокородного Ещека и сослал его в собственное сего дворянина родовое имение. Не кажется ли это вам странным, сударь?