Оноре де'Бальзак - Сочинения

Письма эти рисуют вполне внутреннее состояние мужа и жены. Сабина смотрела на свой брак, как на союз любви; для Калиста же он был одним обязательством, и медовый месяц не совсем согласовался с правилами, принятыми обществом. Во время пребывания молодых в Бретани шла поправка и отделка дворца дю Геник известным архитектором Грендо, под наблюдением Клотильды, герцога и герцогини Грандлье. Были приняты все меры, чтобы в декабре 1838 года молодая чета могла бы приехать в Париж. С удовольствием поселилась Сабина на улице Бурбон. Ее особенно занимала мысль, как посмотрят родные на ее брак, роль же хозяйки такого дома уходила на второй план. Калист с полным равнодушием разрешил своей теще и свояченице Клотильде ввести его в свет. Они вполне оценили такую покорность с его стороны. Он занял положение, соответствующее его имени, богатству и связям. Успехи жены, как самой очаровательной женщины, развлечения высшего общества, исполнение обязанностей, зимние удовольствия Парижа – все это делало немного счастливее семью, где время от времени поднимались волнения, стихавшие, впрочем, без последствий. Счастливая Сабина забыла свои мрачные мысли, а мать и сестра объясняли холодность Калиста английским воспитанием, и страх Сабины казался теперь химерой. Наконец, беременность Сабины, но мнению многих опытных женщин, была лучшей гарантией их союза. В октябре 1839 года у молодой баронессы родился сын. Она кормила его сама и рассуждала так же, как рассуждают все женщины в подобных случаях: возможно ли не быть всецело матерью ребенка от боготворимого мужа! В конце следующего лета в августе 1840 года Сабина кончила кормить сына. В продолжение двухлетнего пребывания в Париже, Калист не был уже так невинен, как во время своей первой любви.

Калист, друзья которого были: молодой герцог Георг де Мофриньез, женатый на богатой наследнице, Берт де Сенк-Синь, виконт Савиньен де Портендюф, герцог и герцогиня де Реторэ, герцог и герцогиня де Ленонкур-Шолье и все посещающие салон герцогини Грандлье. Ему вполне стала понятна разница жизни провинции с жизнью Парижа. И у богатых людей есть тоже свои мрачные часы и свои досуги; Париж же лучше других столиц умеет развлечь, занять и рассеять их. Постоянные сношения с молодыми мужьями, оставляющими прекрасные, чистые создания ради сигар, виста, клуба и ипподрома, губили многие семейные добродетели молодого бретонца. Каждая женщина, боясь надоесть мужу, старается сама отыскать ему развлечения и гордится возвращением к ней человека, которому сама дала свободу. Как-то вечером, в октябре, чтобы избежать крика ребенка, которого отнимали от груди, Калист, но совету Сабины, отправился в театр Варьете. Давалась новая пьеса. Лакею приказано было достать место ближе к оркестру; он взял его в части зала, называемой авансценой. В первом антракте, осматривая публику, Калист увидел в одной из лож авансцены маркизу Рошефильд… «Беатриса в Париже! Беатриса в свете!» промелькнуло в голове Калиста. Чрез три года опять увидеть ее! Какое волнение испытывал Калист, который не только не забыл Беатрису, но представлял себе ее так часто в своей жене, что и та не могла не заметить этого. Ясно, что отвергнутая, непризнанная, но сохранившаяся в его сердце любовь заставляла его холодно относиться к ласкам и нежностям молодой жены!

Беатриса соединяла в себе свет, жизнь, день и все незнакомые ему ощущения, Сабина же представляла собою долг, мрак; в ней для него не было ничего загадочного. Одна сулила наслаждение, другая скуку. Это был удар молнии.

Был момент, когда благородный муж Сабины думал уже выйти из зала, но, подходя к оркестру, он увидел полуоткрытую дверь ложи и помимо воли очутился там.

Беатриса сидела между двумя знаменитостями – один литератор, другой политический деятель – Каналис и Натан. За три года маркиза Рошефильд сильно изменилась, но перемена эта делала ее в глазах Калиста еще поэтичнее и привлекательнее. До тридцати лет красивые парижанки не требуют особенных туалетов, но, перейдя фатальный тридцатилетний возраст, они прибегают к чарам и красотам наряда: он придает столько прелести и оригинальности молодости, служит достижением цели, и женщины изучают самые ничтожные аксессуары, переходя от природы к искусству. Мадам Рошефильд пережила уже все перипетии драмы, которую в истории французских нравов XIX столетия называли драмой покинутой женщины. Брошенная Конти, она, конечно, изучила в совершенстве туалет, кокетство и все искусство подобного рода.