Генри Джеймс - Крылья голубки

Нам следует здесь добавить, что первейшей причиной, почему различные впечатления Милли не сразу сложились в целостную картину, было то, что на этой стадии они отступили, вытесненные воздействием особой четверти часа, единственных «отдельных» минут, проведенных ею с лордом Марком.

– А вы видели в доме картину, замечательный портрет, так похожий на вас? – спросил он, встав перед нею, когда наконец подошел, ненавязчиво давая понять, что, какие бы связи он ни использовал, он не собирается напоминать ей об этом, однако не видит резона отказывать в удовольствии самому себе.

– Я прошла по всему дому и видела картины. Но если я так же «хороша», какими кажутся мне почти все они…!

Коротко говоря, Милли необходимо было доказательство, каковое он только рад был предоставить. Речь шла о замечательном портрете кисти Бронзино, на который она во что бы то ни стало должна взглянуть по тысяче причин. Вот так он отозвал ее и увел от остальных, тем более легко, что дом внутри уже успел втянуть ее в свой мистический круг. Однако их маршрут оказался не из самых прямых; они шли вперед не спеша, с бесчисленными естественными паузами и тихими потрясениями, большею частью определявшимися появлением перед ними дам и джентльменов – в одиночку, парами, группами, – которые останавливали их непременным: «Послушай, Марк!» Что они говорили дальше, Милли не всегда могла разобрать: все настолько по-домашнему его знали, а он знал их, что это ее поражало, ведь все они создавали у нее впечатление просто собратьев-посетителей, еще более неопределенно бродивших вокруг, чем они сами, – статистов сверх комплекта, в большинстве своем несколько потрепанных, были ли это беспечно оживленные мужчины или претендующие на элегантность женщины. Возможно, они были движимы инерцией, приданной им уже давно, но им по-прежнему хватало блеска и отваги, они сохранили представительную внешность как гарантию, что все это продлится не менее долго, и они создавали у Милли ощущение – особенно все вместе – приятных голосов, более приятных, чем голоса актеров, ощущение ничего не значащих дружеских слов и добрых глаз, задерживающих на ней как-то простительно нескромные взгляды. Задерживавшиеся на ней глаза оглядывали ее с головы до ног, задерживавшиеся на ней взгляды непременно сопутствовали, с почти нескрываемым простодушием, бессодержательному «Послушай, Марк!»; и самым вопиющим из всего этого оказывалось, что – в качестве приятной неизбежности, раз уж Милли не возражала, – ее спутник как бы делился ею с этими людьми, этими милыми беднягами, – ради их блага.

Как ни странно, он заставил и саму Милли поверить смеха ради, что в этом – благо, мерилом чего ему служила лишь ее манера вести себя, и поистине чудесной, если можно так выразиться, была легкость, с какой он особо подчеркивал, что благо это дарует ее всегдашняя доброжелательность. Здесь происходило, как ей легко было увидеть, нешумное всеобщее празднество доброжелательности – с участием множества собравшихся вместе лондонцев самого разного пошиба, но, несомненно, по большей части знакомых меж собой, и каждый из них по-своему открыто признавался в собственном любопытстве. Слух о том, что она здесь, разошелся вокруг; вопросов о ней было не избежать, и проще всего, разумеется, было «пройти сквозь строй» с ним – точно так же, как проще всего было целиком довериться ему. Разве сама она, оставаясь пассивной, не понимала, как мало у них в мыслях дурного по отношению к ней? – настолько, что не составляло разницы, знакомит он их с нею или нет. Вероятно, самыми удивительными оказались для Милли возросшая уверенность и равнодушие, с которыми она могла дарить в ответ особенно добрый взгляд, каковой, по-видимому, в таких случаях становился признаком цивилизации, достигшей наивысшей стадии развития. Вины ее было так мало в той странности, что слух о ней «разошелся вокруг», что принять это без вопросов было, вероятно, таким же хорошим способом почувствовать жизнь , как любой другой. Стало неизбежным предоставить жаждущим правдоподобное описание ужасно богатой американки, такой странной на вид, но такой, во всех отношениях, милой при знакомстве; и у нее оставалась на самом деле только одна минута на размышления о том, как возникают и расходятся басни и фантастические предположения. Милли задавала себе вопрос – лишь однажды, – не могла ли Сюзи, непостижимым образом, вульгарно болтать о ней, но вопрос в тот же миг точно ветром сдуло, раз и навсегда. Она же на практике знала, поняла в тот же миг, с особой остротой, почему с самого начала она «избрала» Сюзан Шеперд: с первого же часа у нее сложилось убеждение, что Сюзан – самый редкостный человек на свете, ибо менее всего способна на похвальбу. Так что здесь не было их вины, вовсе не было их вины, и все, что угодно, могло еще случиться, и все снова сплавилось вместе, а добрые глаза всегда остаются добрыми глазами – пусть бы у нее никогда не было ничего хуже этого! Вместе со своим спутником она наконец вошла в дом, с успехом миновав все неприятные им обоим случайности. Портрет Бронзино, как выяснилось, находился в самой глубине дома, и длинные предвечерние лучи солнца, словно специально для них, задерживались на старинных цветовых пятнах, пытаясь перехватить их по пути, в укромных уголках и в открытых анфиладах.