Генри Джеймс - Крылья голубки

Так что вся разница заключалась в том, что послеполуденные сумерки – сумерки, наступившие в слишком ранний час, – уже совсем сгустились, когда Деншер постучал в дверь миссис Кондрип.

Из храма он зашел в свой клуб, не желая явиться в Челси во время ланча и вспомнив, что ему следует попытаться устроить себе трапезу самостоятельно. Сделав это, пусть и не вполне удачно, он бросился в глубокое кресло в огромном полутемном пустом пространстве клубной библиотеки, где ни души – ни впереди него, ни позади – не было видно, и здесь ему удалось, закрыв через какое-то время глаза, компенсировать час из потерянного прошлой ночью сна. До этого, правда, он успел – то было первое, что он здесь сделал, – написать короткую записку, каковую он отдал, с большими трудностями и колебаниями, обнаруженному в этом рождественском запустении посыльному. Ему хотелось, чтобы записка была доставлена вручную, поэтому пришлось довольно слепо довериться руке упомянутого посыльного, поскольку тот по какой-то причине не мог вернуться с подтверждением доставки. Когда в четыре часа Деншер предстал пред лицом Кейт в маленькой гостиной миссис Кондрип, он с облегчением обнаружил, что его извещение до нее добралось. Она ожидала его и в этом смысле была подготовлена, что немного упрощало дело, если «немного» – в настоящий момент – следовало принимать в расчет. Условия, в каких Кейт теперь находилась, стали очевидны ему, хотя и не вполне ясно, с той минуты, как он вошел в дом: очевидны отчасти из-за их отличия – отличия явного и наводящего на размышления – от тех, в которых ему приходилось видеть ее до сих пор. Ему приходилось видеть ее в местах более или менее великолепных: в помпезном доме ее тетки, под высокими деревьями Кенсингтона и под легендарными расписными потолками Венеции. В Венеции же в один прекрасный день он видел ее блистательной центральной фигурой великолепной пьяццы; он видел ее, в еще более прекрасный день, в своей бедной венецианской квартирке, которая тем не менее гармонировала с нею, даже в своей бедности являя хороший вкус и благородную старину; однако обстановка квартиры миссис Кондрип, даже в этой, лучшей из ее комнат, хотя и не ужасающе убогая, выглядела почти гротескно неуместной. Бледная, печальная и очаровательная, Кейт тотчас представилась Деншеру высокой иностранной гостьей в чужой стране – чужестранкой на этой тесной улочке в Челси, – которая пытается как можно лучше справиться с трудным и неприятным эпизодом, да и с самим местом ссылки. И вовсе необычайным было то, что не прошло и трех минут, как Деншер почувствовал себя определенно менее чужим в этой обстановке, чем Кейт.

Отчасти впечатление странной неуместности – это доходило до него как бы промельками – возникало из-за общей атмосферы, в которой, казалось, ничто ни к чему не подходило, навязанной узкой комнате массивностью и количеством втиснутой туда громоздкой мебели. Предметы обстановки, украшения, несомненно, являлись для сестер реликвиями, остатками, по крайней мере для миссис Кондрип, «былой роскоши» – напоминанием о ее так называемых лучших днях. Оконные занавеси были слишком велики и тяжелы, диваны и столы затрудняли хождение, украшения на каминной полке доставали до потолка, а вульгарно вычурная люстра спускалась чуть ли не до пола: все эти вещи напоминали о прежних обиталищах сестер, служа звеньями, связующими их с их несчастной матерью. Каким бы ни было само по себе качество этих предметов, Деншер остро ощущал их воздействие, когда они, громоздко заслоняя угасание тусклого дня, чуть ли не зловеще демонстрировали ему свое уродство. Они не были способны ни проявить гостеприимство, ни пойти на компромисс: они бестактно и безвкусно настаивали на своем несогласии. Поистине, похоже было, что он обладает восприимчивостью Кейт, раз с такой быстротой уловил связь этой обстановки со всем происходящим. Но то, что он обладает такой восприимчивостью, не было для Деншера новостью, да и напоминаний об этом ему, строго говоря, в этот час не требовалось. Он лишь сознавал, благодаря очередной шутке, какие его воображение вечно с ним разыгрывало, что ему сейчас как-то по-особому жаль Кейт из-за ее теперешних осложнений: но вовсе не эта жалость вызвала его решение выйти из дому утром; а что касается его самого, он воспринял бы подобные обстоятельства, как он мог бы утверждать, гораздо легче. Он-то смог бы жить в таком месте; только вот людям с его, так сказать, темпераментом не грозило быть куда-то сосланными. По-видимому, это их относительная грубость помогает им как-то приспосабливаться ко всяким условиям. Его родное, его постоянное, его основное обиталище – оставленное им, кстати говоря, без присмотра – выглядело не менее странно, не менее невозможно, и все там было не так уж не похоже на то, что их сейчас окружало, хотя, несомненно, не в таком невероятном количестве. Более того, как только до него дошло, что Кейт ни в коей мере не была бы самой собой, если бы окружающая их здесь обстановка не оказалась настолько ей неподходящей, не создавала бы вокруг нее среду, вызывающую в зрителе жалость к ней, самый факт ее отношений с ее здешними сотоварищами одним махом стал еще и таким фактом, что, как ни странно, наполнил его одновременно и уверенностью, и тревожным ожиданием. Если он сам, только взглянув на нее здесь, почувствовал, как она чужда всему этому и насколько – как всегда – непреднамеренно иронична, как же они могли не почувствовать, какова она, и как она может не чувствовать, каковы они?!