Генри Джеймс - Крылья голубки

Перед камином в большом салоне – салон весь в арабесках и херувимах, весь парадность и позолота, весь в этот час прогрет лучами осеннего солнца – было продемонстрировано ее состояние, о котором идет речь, а ситуация сложилась, ну – сказал Деншер, прямо в угоду изысканности лондонских сплетен, – весьма возвышенная. Его сплетня – ведь к этому как раз и свелось на Ланкастер-Гейт – оказалась не менее изысканной, поскольку ему удалось воспользоваться прозрачной серебристой завесой, хотя, с другой стороны, эта завеса, так им применяемая, никогда не бывала слишком сильно отдернута. Впрочем, он и сам, кстати сказать, порой воспринимал эту сцену словно с книжной страницы. Он видел молодого человека где-то вдали, в непостижимых отношениях, видел его замолкшим, бездеятельным, даже задержавшим дыхание, лишь едва понимающим, лишь наполовину сознающим, что надвигается нечто огромное, и пытающимся держаться изо всех сил, чтобы не утратить этих отношений. Молодой человек, увиденный им в такие моменты, был слишком далек и слишком ему чужд, чтобы возможно было правильно определить, кто он такой; и все же позже, извне становилось очевидно, что это его лицо – лицо, которое Деншер всегда знал. И тогда, одновременно, ему становилось ясно, что́ именно сознавал тот молодой человек, и после этого день за днем ему приходилось осознавать, как мало из этого он утратил. Сейчас, здесь, с миссис Лоудер, он все собрал, он осознал все – все, что передавалось между ними от одного к другому в молчаливые промежутки, когда, оставив предмет пристального внимания обоих, они обменивались взглядами, исполненными глубокого понимания. Оно было лишь настолько глубоко, насколько позволяло их теперешнее общение, но достаточно глубоким, когда его собеседница улавливала суть. А суть заключалась в том, что с Деншером произошло что-то слишком прекрасное и слишком для него священное, чтобы это описать. С вновь обретенным пониманием он знал, что был прощен, приобщен, даже благословлен; однако он не мог облечь это в слова. Это потребовало бы объяснения – фатального для веры в него миссис Лоудер – о характере вреда, причиненного Милли. Так что, если говорить о сцене из спектакля, они всего лишь стояли у входа. У них создалось ощущение собственного присутствия внутри – они почувствовали напряженную тишину и неподвижность, общение их стало более глубоким; и тут оба они повернулись и пошли прочь.

Для нашего обеспокоенного друга это стало к концу недели просто нормальной реакцией, так что в одно прекрасное утро он проснулся с таким острым ощущением, что сыграл некую роль, что ему понадобилось все самоуважение, чтобы это ощущение побороть. Он ни в коей мере не утверждал на Ланкастер-Гейт, что, как человек преследуемый – преследуемый неотвязными воспоминаниями, – он стал безопасен; но та мера, в какой миссис Лоудер принимала, одобряла и толковала его новый облик, практически налагала на него всю тяжесть подобного утверждения. То, чего он сам ни в коей мере не утверждал, непрестанно утверждалось ее манерой поведения: она считала его столь поглощенным воспоминаниями и столь безопасным, что не придавала ему значения. Однако к его услугам для благой цели всегда был такой элемент, как честность, и он к тому времени, как оделся, успел принять план поправок.

Они стояли уже у самого порога Рождества, но это Рождество, как и во многие другие годы в Лондоне, было огорчительно мягким: мягок был неподвижный воздух, свет был мутен и сер, огромный город казался опустевшим, а в Парке, где зеленела трава, где паслись овцы, где щебетало множество птиц, прямые дорожки уходили в медлительность и уединение укрытых туманом аллей. В это утро Деншер, еще не выйдя из дому, крепко держался решения пойти на жертву ради сохранения собственной чести; с этим решением он отправился на ближайший почтамт и зафиксировал его в телеграмме. Более того, он думал о своем поступке как о жертве только потому, что он, по некоторой причине, ощутил это как усилие. Характером «усилия» наделило его поступок предполагаемое сопротивление Кейт, не менее вероятное, чем по поводу прошлых просьб: именно поэтому – возможно, того не сознавая, – он постарался сделать телеграмму убедительной. Телеграмма – как напоминание о часах нежности – могла показаться молодой женщине за почтовой конторкой довольно загадочной, однако там было много всего, так или иначе говорившего о богатстве порывов и стоившего ему целых два шиллинга. Несколько позже в тот же день, когда в Парке он мерил шагами одну из их давних любимых аллей, какой-нибудь циничный критик мог бы предположить, что молодой человек обдумывает возможность каким-то образом вернуть свои деньги. Деншер ждал. Но ему приходилось ждать и прежде: Ланкастер-Гейт был угрожающе близок – рукой подать, но Кейт ведь раньше шла на риск, пренебрегая этой угрозой. К тому же риска теперь стало существенно меньше благодаря странному повороту в их отношениях; вопреки этому, медля и вглядываясь сквозь туман, Деншер казался гораздо мрачнее.