Эжен Лабом - От триумфа до разгрома. Русская кампания 1812-го года

Ляды находятся в Литве, и мы думали, что они не будут сожжены, так как принадлежали древней Польше. Мы отбыли перед рассветом на следующее утро (19-го ноября) и страшно удивились, когда увидели зарево горящих домов. Этот пожар был одним из самых страшных за все время нашего отступления. И мое перо наотрез отказалось бы описать его, если бы целью моего рассказа не было поведать о том, какую варварскую войну между цивилизованными народами могут вызвать тщеславие и одиозные амбиции.

В числе горящих домов было три огромных амбара, заполненные солдатами, большей частью, ранеными. Из двух из них нельзя было выйти, не пройдя через первый, весь охваченный пламенем. Самые крепкие спасались, прыгая из окон, а больные и калеки со страхом наблюдали, как огонь постепенно добирался до них. Слыша крики этих несчастных, многие, чьи сердца еще не окаменели окончательно, пытались их спасти, но, увы, прежде чем мы смогли добраться до них, они уже были более чем наполовину погребены под пылающими балками. Сквозь шум и треск пожара они отчаянно умоляли своих товарищей прекратить их мучения и убить их. Конечно, человеколюбие обязывало так сделать.

– Стреляйте в нас, стреляйте, в голову, в голову, не промахнитесь!

Эти душераздирающие крики доносились из каждого здания, и прекратились только тогда, когда всех этих несчастных прикончил огонь.

После быстрого марша мы вошли в Дубровно. Этот город выглядел лучше всех виденных нами по дороге из Москвы. Им руководил польский супрефект и комендант города. Жители, преимущественно евреи, закупили для нас немного муки, водки и метеглина. [144] Метеглин – медовый напиток на травах, приправленный специями, медовуха. – Прим. перев. Они также поменяли наши бумажные деньги на серебро. Мы удивлялись благожелательности этих сынов Израиля и честности наших солдат, плативших за каждую приобретаемую вещь, мы думали, что скоро все восстановится и все наши беды подойдут к концу. Тем не менее, ситуация пока еще была очень тяжелая. «Хлеба! Хлеба!» – вот непрекращающийся крик нашей некогда мощной армии. Сильно пострадали те, кто сопровождали наши войска, в частности, интенданты и владельцы армейских лавок. Но никто не был более жалок, чем врачи, и особенно хирурги, которые, не имея никаких шансов на продвижение по службе, своим статусом ничем не отличались от тех простых солдат, которых они перевязывали на поле боя. В Дубровне я познакомился с одним молодым хирургом – он стоял возле дома, возле которого собралась огромная толпа. Солдатам сказали, что здесь они смогут купить себе еды. Лицо его было мрачно, и он снова и снова предпринимал попытки пробиться к входной двери. Но когда толпа снова оттолкнула его, он не выдержал и заплакал. Весьма деликатно я осмелился спросить его о причинах такого отчаяния.

– Ах, капитан! – отвечал он. – Я пропащий человек. В течение двух дней у меня не было ни крошки во рту и, желая убедиться, что в этом доме я смогу купить хлеба, я дал охраннику у входа шесть франков, чтобы он впустил меня. Но хлеб еще был в печи, а еврей заявил, что я ничего не получу, если не дам ему луидор [145] Золотая 20-франковая монета. – Прим. перев. в качестве аванса. Я согласился, но когда я вернулся, у входа стоял уже другой охранник – он просто грубо прогнал меня.

– О, мсье! – продолжал он. – Я так несчастен, я потерял все свои деньги, и не могу купить даже корочку хлеба, хотя я уже более месяца его не ел».

В этот момент, в небольшой, груженой мехами карете, проехал Наполеон. На нем также была меховая накидка и соболья шапка – в такой одежде мороз ему был нипочем. В тот день, когда мы прибыли в Дубровну, большую часть пути он прошел пешком, и во время этого марша у него было достаточно времени, чтобы понять, в каком плачевном состоянии пребывает его армия и сколько раз он был обманут лживыми рапортами некоторых генералов, которые, понимая, как опасно говорить ему правду и опасаясь немилости, не посмели ознакомить его с реальным положением вещей. Часто наслаждаясь чудесным впечатлением, который производили его слова на солдат, он еще раз решил воспользоваться им и, грубо обращаясь к офицерам, и шутя с солдатами, старался возбудить страх у первых и мужество у последних. Но времена энтузиазма, когда одно его слово совершало чудеса, уже прошли. Его деспотизм все уничтожил, он сам придушил в нас все самое лучшее, и тем самым лишил себя последней возможности воодушевить нас. Самым неприятным для Наполеона было то, что он увидел, что и в его Старой Гвардии такой же упадок духа. Расстроенный и подавленный, перед самым уходом из Дубровны он собрал их, и стоя в центре, призвал офицеров поддерживать строгую дисциплину. Он напомнил им, что они – его Гвардия – всегда были гордостью всей армии, и что именно благодаря их храбрости она одержала множество великолепных побед. Однако для сентиментальности ныне не было места, и этот, погрязший в пороках человек, который возжелал стать идеальным героем, наконец-то понял, что никогда даже самый грандиозный проект не получит никакой славы, если у него нет похвальной цели, а сложность его воплощения превышает человеческие возможности.