Джон Донн - Стихотворения и поэмы

Я видел красоту Весны и Лета,
Лик Осени затмил и то, и это.
Столь сильно манит нас младая стать,
Что выше наших сил – не возжелать, —
А поздняя в намеках притаится,
Чтоб тем неотразимее открыться.
В такой любви нет похоти; она
Лишь почитаньем подлинным сильна.
Век Золотой – так молодость промчалась.
А зрелость – вечным золотом осталась.
Там был ее экватор, здесь цветет
Умеренность тропических широт.
А тех, кому и здесь не хватит зноя,
Согреет пламя разве что чумное.
Могилами – морщин не назови,
А лучше – обиталищем Любви
Последним, – ведь она, простясь со светом,
Не хладным трупом, но анахоретом

Здесь пребывает; гроб не нужен ей —
И тем ее надгробие пышней.
Здесь дом ее – и сколько ни придется
Любви скитаться, – но сюда вернется.
Здесь вечный Вечер – ни ночей, ни дней,
Здесь Чувство – вместо бешеных страстей;
Здесь Состраданье, здесь Благоволенье
Видны в любом поступке и реченье.
Здесь лес Любви, а юность – так, лесок;
В июне уж пьянит нас юный сок,
Но вкус вина воистину оценим,
Когда всем прочим радостям изменим.
Платан – любви причудливый предмет —
Почтен был Ксерксом за почтенность лет,
А если не был стар – то за бесплодье,
Заложенное в старческой природе.
Мы любим то, что к нам пришло не вдруг, —
Приходит старость после долгих мук;
Мы любим то, что скоро нас оставит, —
Поэтому живущий старость славит.
Но не о зимних лицах речь ведем!
Там кожа дрябнет тощим кошельком,
Бессильный взор во тьму ночную скошен,
И рот скорей не слеплен, а разношен.

К тому же зубы, сгинув там и тут,
И в Судный День обратно не придут…
Старинных замков вид монументален,
Старинных замков – но не их развалин.
Я ненавижу крайности, а все ж,
В сравненье с колыбелью, гроб хорош.
Меняются местами Зодиаки,
Так и моя Любовь скользнет во мраке
Не в небо, вслед за юной красотой,
А в землю, навсегда, к себе домой.

Моей любимой образ несравнимый,
Что оттиском медальным в сердце вбит,
Мне цену придает в глазах любимой:
Так на монете цезарь лицезрит
Свои черты. Я говорю: исчезни
И сердце забери мое с собой;
Терпеть невмочь мучительной болезни;
Блеск слишком ярок: слепнет разум мой.

Исчезла ты, и боль исчезла сразу,
Одна мечта в душе моей царит;
Все, в чем ты отказала, без отказу
Даст мне она: мечте неведом стыд.
Я наслажусь, и бред мой будет явью:
Ведь даже наяву блаженство – бред;
Зато от скорби я себя избавлю,
Во сне лишь скорби вездесущей нет.

Когда ж от низменного наслажденья
Очнусь я, без раскаянья в душе,
Сложу стихи о щедром наважденьи —
Счастливей тех, что я сложил уже,
Но сердце вновь со мной – и прежним игом
Томится, озирая сон земной;
Ты здесь, но ты уходишь с каждым мигом;
Коптит огарок жизни предо мной.

Пусть этой болью истерзаю ум я:
Расстаться с сердцем – худшее безумье.

Не оттого, что он, как локон твой,
Сиял (не краше ли блестит живой?),
Не оттого, что он твое запястье
Ласкал (за что ему такое счастье?),
Не оттого, что где-то я прочел:
Мол, цепь есть преданной любви симв€ол, —
Скорблю, что твой браслет я столь некстати
Утратил, – но при мысли о расплате.
Ужель двенадцать ангелов благих,
Ничем дурным от сотворенья их
Не тронутые – ни пятном, ни скверной,
Ни олова закваской лицемерной,
Друзья, ниспосланные мне, дабы
Хранить меня от нищенской судьбы,
В унынье утешать, в нужде доволить,
От недругов спасать, беречь и холить,
Ужель они теперь обречены
Твоим судом жестоким, без вины,

Низвергнутыми быть в огонь кипящий
За грех, мне одному принадлежащий?
Но вряд ли утешенье я найду,
Когда цепями их скуют в аду.
Будь это пригоршня экю – туда им
Дорога! – ибо сей товар снедаем
Французской хворью: немощен и худ,
Помят и бледен, краше в гроб кладут.
К тому же (что за умысел злодейский!)
Обрезаны они по-иудейски.
Будь это горсть испанских золотых,
Бродяг отъявленных, проныр лихих,
Без промаха стреляющих пистолей,
Заряженных папистов злою волей,
Печатей тайных, коим власть дана,
Как пентаграмме в книге колдуна,
Разъединять и смешивать стихии,
Презрев законы божьи и людские,
Монет, что, словно реки – материк,
Пронизывают мир, – от чьих интриг
Французская земля опустошилась,
Шотландия не в меру возгордилась
И Бельгия истерзана лежит, —
Жалеть их было б, точно, срам и стыд!