Джек Керуак - Видения Коди

ДЖЕК (думая). Ничто не пахнет сильнее ссак, чем ссаки – я весь день сижу над их аммиачными ужасами. – Цветная публика забыла своего Головокружительного Гиллеспи ради Чарли Паркера; белая публика вспомнила Бенни Гудмена и забыла Арти Шо

КОДИ (прерывая мысль). Затхлоротая дама, пизда та, думает, что она такова, как стоит палконого на углу, как старая карга, и пропускает транспорт, едущий мимо ее Ханнегана, кто – афф, ну; – ну, он, беда с Джеком в том, что он – черт – он не заканчивает то, что начал, поэтому я не могу весь день там стоять, мьяк, типа как сегодня вечером перед Булочной, а он со мной разговаривает, крупный писатель на тротуаре, и Ухх что может – парень – я грю, ему самому – я не могу – Ох, ага (нямает и зевает) ; но Джек это – ну, он, в тот раз в Шикаго, но, он, – ах, ну; Джек смотрит на меня в той старой шляпе, что на нем, думает, у меня отличный звездный свет в глазах – А я ж ничё, кроме простого честного шмаровоза, я ж не, пфах, чего, ап – У меня никакой косячной трубки нету; никакой я не Денни Дуболом да и никакая не кубинская гора и не торговец пузырявой жвачкой, я Коди Помрей. И нечего мне делить со всем вот этим вот (кхем); я не пердяю со всей этой сранью; я не заточен под то, чтоб на мне играли, как на пикколо; никакого грузача для этого ебача у меня нету, для этого паршивого ебаного шурина, как в кино и комиксах, что никогда за квартиру не платит или за еду, и вечно в доме ноет; вот что он такое, ебаный шурин; чего, вот же гнида; да у меня моих слов больше, чем у Сида Сизара, у меня больше – блять, я чё должен сделать, чтоб выпутаться из этой дилемены, дилеминемины, диммемы, ейр – вот гнида; этот – (вздыхает) ; ух-х – (все это время Коди разыгрывал ровно то, что вы только что прочли – как будто я мог бы начать книгу во втором лице, а не в первом или в третьем – так, чтоб смутить дам внутри своих мыслей, как лакей старый дикий Том Калабрезе, балансирующий чайными чашками у себя на колене с теннисным мячиком в ухе, чувак, я в смысле, теннисный мячик в его, первоначальный теннисный мячик, у него в подоле, лежит на книжке, и острит весь день с дамами и бабушками той стороны; Коди думает, как сердитый ирландец, ноющий в американских барах, совсем как француз Селин, ноющий и жестикулирующий во французских барах, но только вот великих слов у него так гораздо больше — Яааак! кричит сын его Тимми Помрей, узурпируя и извергаясь, сербая, булькая через край живучестью тех краев. Вот Коди возвращается к «серьезным и разоблачающим» мыслям)

КОДИ. Я себя выбалдею с такой скоростью – слишком тяжко работать на этой парковочной стоянке; но мне же надо что-то делать между сезонными заходами на тормозного кондуктора; все в стране это знают; никаких денег больше нет. Эта пизда все это время ради меня не осмеливалась ни на минуту приподнять свою хорошенькую ножку, чтоб я увидел, когда выбралась с низкого сиденья того «кадиллака» Пийсят-второго с рулевой баранкой одним пальчиком и Рыбьехвостыми Мальками взад и вперед – Оп, клиент, да, сэр? Чего, да, сэр. Нет, он в другую сторону едет, эт не клиент, это зануда. Темный день, когда просить больше не о чем; солнце; через час дождь. Он не клиент был, Джек бы сказал, он был Дьявола или Дэниэла Уэбстера, Словарь Джека хохотал бы, кабы слыхал, как я так проказничаю – Я благодумаю так – в опщ – Аахтыж! Я зеваю на пустоту – Дорогу Царю, Царица пала замертво, он пришел посмотреть Полониополоса, греческого трагика, который был в той урне говна, что они жрали в Монтене, дабы доказать что-то насчет Классиков, и это было доказано хорошо. Ну, мне надо будет почитать Монтеня на Монблане, наверно, все шутки в сторону, я не читал, не стану читать, времени нет – ну, чё, читанное читано, пусть читаный сам себя читает – черт, да никакой тут разницы – что вообще происходит? где это я? О, стоянка, этот бетон был растяжкой и холодом у меня в спине, мир этот предоставил ветер для дыханья моего, покуда греб я свои мысли. Это было бы мило (с величавым élan [58]озираючи день). Ах, миссиз Мёрфи вона в том многоквартирнейшем окне взмахивает вверх половичком, и зовет миссиз Тарантино, и они обмениваются банками спагетти через розистую пустоту целый день, что весь высвещен солнышком и (эть мушки там трепыхаются) и зыбящиеся моря стирки, чтобы ангельские крылья получились для общей сливочной белой и золотой атмосферы домохозяйкинских денечков с темным чужаком, сидящим у колодца и глядящим на все вот это вот, будто Бетховен слушает лязг прачек в маленьком европейском растяженье, или еще лучше и лучше некуда, единственный и неповторимый Омар Хайям, расслабляется в тенечке, видя и зная все окрест и больше всего наслаждаясь марихуаноподобною грезой ихнего, домохозяйкинского, покоя; лучше, чем Хайям, старый слепой пророк и нищий африканского, Бельгийского Африканского Конго, городишки, который сидит с палкой и целый день пичкает их замечаньями, что взбухают из его нескончаемых медитаций у бамбука и в пределе, Великий Негритос Мира, Авраам, Адам, Езу, трещит своими четками с причиной своего собственного и оставлен в одиночестве; мы вдвоем комбибируем, перемешиваем теперь два разума; вот и Хайям.