Жюль Гонкур - Шарль Демайи

– Наше счастье излечено теперь!

К концу двух недель, – так как это продолжалось две недели, – однажды вечером Марта задумалась.

– Что с тобой, моя маленькая Марта? – спросил ее Шарль.

– Со мной?.. Ничего.

– Ничего? Правда?.. Ровно ничего, Марта?

– Ничего, уверяю тебя, ничего.

– Я верю тебе… Что же это?

– А если я не хочу сказать.

– Маленькая Марта!..

– Ну хорошо, я хочу, но…

– Но?

– Ты видишь это не я… Я ни о чем не говорила… Это ты… Я скажу тебе завтра… обещаю тебе.

– Нет сейчас.

– А, ты упрям… Ну хорошо, с условием.

– Ого!

– Дай мне слово, что ты исполнишь то, что я попрошу.

– Но подумай, дорогая, ты можешь у меня попросить… я не знаю… прядь волос Сильвио Пеллико, например!.. Я не могу ручаться…

– Ты не хочешь, хорошо.

– Марта!

– Нет!

– Значит это серьезно?

– Не знаю.

– Однако, дорогая моя…

– Ну, хорошо, я хочу снова получить мою роль… вот.

– Моя маленькая Марта, подумай же… Мне бы тоже очень хотелось… Еще если бы ты сказала это раньше, но теперь… Будь рассудительна, дорогая моя, осталось всего несколько репетиций…

– Как хочешь.

– И потом, хочешь я скажу тебе правду?.. Я боюсь теперь, я сомневаюсь, да… Может быть, это усталость от репетиций? Но мне кажется, что я составил себе иллюзии насчет моей пьесы, и твоя роль… Я тебе сделаю другую, гораздо лучше, ты увидишь, обещаю тебе…

– Значит, нет?.. Хорошо. Одиль будет играть мою роль. Одиль будет иметь успех… Она займет мое положение в театре, она уничтожит меня, она…

– Полно, дитя мое, ты себе вообразила… Ты придаешь чересчур большую важность моей пьесе… Самое большее, что она составит, это – маленькое имя её автору.

– Ты не хочешь, не правда ли, ты не хочешь? – повторила Марта и вдруг, приняв сухой, иронический вид и острый, светлый, как лезвие ножа, взгляд, проговорила:

– Ну что ж, мой милый, ты может быть прав… Если бы я была на твоем месте, я бы сделала также… К тому же еще ты любишь меня, а я тебя не люблю…

– Марта, – сказал Шарль.

– Ах!.. Чего же ты хочешь? Я тебя никогда не любила… Я вышла замуж за тебя потому, что я была комедиантка… Я хотела настоящего мужа… а потом, выйдя замуж, я пожалела… Я бы могла выйти за более богатого, или… я не знаю… Словом я пожертвовала тебе своим будущим… Ты знаешь, тот день, когда ты вернулся из Ба-Медона? Я солгала тебе… помнишь, о займе у мадам Вудене… я рассказала тебе, что мне пришла идея представиться несчастной женщиной, что я хотела заинтересовать собой… Это было не то, это было…

– Это было?

Тон Шарля прервал фразу Марты, которая продолжала:

– Ты сказал, что это было для того, чтобы тебя лишить уважения… что я хотела обесчестить тебя… Ну чтоже! Может быть, было и это…

– Молчи!.. Ведь ты клялась… Ты, безумная, молчи!

– Подожди!.. Я также сказала, что ты заложил все мои бриллианты…

– Ты сказала это? – сказал Шарль, схватив ее за руки.

– Оставь меня… Оставь же!

И она пробовала освободиться от него, затем произнесла презрительным тоном:

– Не тебе бить женщину!

– Ты сказала, что я бил тебя?.. Ты могла это сказать, не так ли?

– Я сказала это.

Шарль упал на стул, почти без сознания, со слезами на глазах:

– Поплачь, поплачь немного! Это тебе принесет пользу… Я никогда еще не видела тебя плачущим… О! какое смешное лицо!..

Шарль вскочил, бросился в ней, потом в отчаянии внезапно ударился головой в стену, чтобы разбить себе череп…

Шарль поднялся и провел рукой по лбу.

– Что? Осекся? – сказала Марта.

Шарль схватил ее и понес… окно было открыто… Но он почувствовал мертвое тело в своих руках: Марта упала в обморок перед взглядом своего мужа. Она была спасена, Шарль бросил ее на землю и кинулся с лестницы.

Шарль шел по улицам, было поздно. Отблеск газа играл на окнах закрытых лавок на пустынных тротуарах, на мостовой, по которой вдали катился последний омнибус. Шарль шел, преследуемый маленьким сухим шумом, чем-то в роде ударов крюка тряпичника по его корзине.

Он шел из улицы в улицу; наконец пришел на бульвар.

Шарль шел как пьяный. Ноги его сгибались и уносили его. Смутная, безличная, механическая воля толкала куда-то. Все в нем умерло. Он ничего не помнил, не думал. Он только чувствовал пустоту в голове и дрожь в теле. То он торопился, то бродил без цели.

Свет фонарей, освещение в кафе, в клубах казалось ему померкшим. Он толкал прохожих, чтобы подойти к фонарю табачной лавки, спешил к другой, ударяясь плечом о ставни лавок. То, вдруг, остановившись перед чем-нибудь, он глядел ничего не видя. Он пристально смотрел в окно магазина, где приказчики закрывали товар полотном, или на канавку у края тротуара, которая вела в сточной трубе, или в маленькую лавочку с ячменным сахаром, которую стерегла старушка, сидящая на корточках и дремлющая согнувшись вдвое. На Монмартрском бульваре он остановился перед картиной, нарисованной красками и изображающей последнюю сцену из Тридцати Лет или Жизни Игрока …