Жюль Гонкур - Шарль Демайи

– Однако, где мы обедаем?

– Пойдемте прямо.

– Это всего дальше.

– Пойдемте в Севр.

– В ресторан, где цветные стаканы! Мерси.

– Тогда в Сен-Клу.

– Да, где мы будем отражены в «Черной Голве»… Там поваром тень Кастинга.

– А в Отейль?

– Это у черта на куличках!

– Там напечатаны на тарелках стихи Буало.

– Пообедаем в первом заброшенном замке.

– Таких нет более.

– Господа, – сказал Шарль – во время моих прогулок на лодке я знал здесь один кабачок, в котором была настоящая говядина, свежие продукты, как в Неаполе, и особенная рыба в масле…. гордость хозяина! Подходит вам это? Хотите идти за мной? Это недалеко отсюда: в Ба-Медоне…

Все последовали за Шарлем. Дорога шла вдоль берега Сены, усеянного кирпичами, почерневшими от угля.

– Дай мне руку, – сказал вдруг Жиру Шарлю, пройдя несколько шагов. – Это камни, неправда ли. Я совсем делаюсь слепым, мой милый.

– Ты?

– Я теряю глаза… я вижу плохо… на железной дороге я едва узнал тебя… Плох я стал… У меня какая-то глазная болезнь… не знаю названия!.. у них есть названия!.. Кончить этим, а? Это жестоко!.. Это со мной сделалось за рисунком… за моим последним рисунком… Вдруг, как удар из пистолета… Демарес лечит меня; но, увы! Это кончено….. я готов!.. Ты видел мой рисунок?

– Бал Мабиль, неправда ли? Да, я видел его, это очень сильно, мой милый…. Блондинка, стоящая посреди….. и другие… это типы…. настоящая бытовая живопись.

– Да, я не кое-как работал… я начинал что-то делать…. И ничего не оставить после себя… ничего, кроме глупостей! Иллюстрации пожрали меня… я ничего не сделал… ничего… Вот уже три года я мечтаю о парижских сценах; я собирал этюды…. Мазать двенадцать часов в день, в продолжение десяти лет!.. И когда я начинал принадлежать самому себе, показывать себя… Я ничего не сделал, я знаю отлично…. Но ты бы увидел…. Я проводил ночи для этих негодяев издателей, губил свои глаза вместо того, чтобы…. Я добывал деньги, вот все, что я сделал!.. В тридцать два года, черт возьми, быть подкошенным!.. Мой Мабиль еще что; ты бы увидел!.. Ну что же, неудача! что ты хочешь?… Кажется шесть или семь месяцев я буду видеть так, как теперь… В этом нет роскоши, как видишь… а после этого… после этого, покойной ночи! Я буду видеть руками…

Дошли до ресторана. Двери и окна были открыты, но дом казался мертвым: ни звука, ни души. На ставнях дверей, на которых с одной стороны были изображены карпы, а с другой – жаркое, был приклеен кусочек бумаги, где было написано: Заведение закрыто по случаю болезни. Требуется преемник.

– Вот хорошо! Закрыто! Черт возьми, Шарль! Да благословит тебя Бог!

– Погодите, раньше чем кричать.

И Шарль вошел в большую залу, где стояла маленькая дрянная печка. Он узнал эстраду в глубине, где когда-то в одно из воскресений под шумный и веселый оркестр прыгали танцующие пары. Толкнув дверь, он спустился в кухню, другие следовали за ним, – и увидел около огня бедного человека съеженного, изнуренного, с сморщенным лицом, между нитяным колпаком и кашне из коричневой шерсти; на нем был фланелевый жилет, поверх панталон. Обе его руки, вытянутые и окоченелые, опирались дрожа на палку.

– Ах, это вы господин Шарль, – произнес человек приподымаясь. – Я вас хорошо помню. Вы приходили прежде с этими господами из Лонгшана… Видите, я болен теперь… вот уже два месяца моя болезнь не покидает меня… Моя жена умерла вот уже год, тринадцатого числа этого месяца… Доктора все испробовали… Теперь они хотят послать меня на морские купанья… Это ничего, сколько вас человек? Я постараюсь приготовить вам что-нибудь… Я не могу сделать хорошо, все же умею кое-что, господин Шарль!.. И у нас есть барвена… Жанна!

Этот мертвый дом, этот больной человек, нагнали грусть на компанию. Голодный желудок, ожидание обеда, затем плохое вино привели гостей в нервное расположение духа. Умы были зло настроены, разговоры сердитые, Шарль сердился и сердил других. Да и все были раздражены и мрачны. Брессоре заметил, что тенор, который пел в его опере на репетиции, совершенно не имел голоса. Франшемсона продернул утром на четырех столбцах в республиканской газете один очень умный человек. Ламперьер думал о чем-то, что заставляло его хмурить лоб. У Ремонвиля были новые сапоги, которые ему жали. Буароже поссорился накануне с своей любовницей. Жиру думал о том, что ему скажет завтра окулист. А Шарль, видя все так изменившимся, думал, что было почти так же глупо желать возвращаться в красивые местности своей молодости, как и в красивые места своего счастья.