Энрике Хиль-и-Карраско - Властитель Бембибре. Последний тамплиер Испании

С другой стороны, одиночество и препятствия, которых достаточно, чтобы погасить мимолетные увлечения или греховные чувства, лишь разжигают страсть подлинную и глубокую. Чистая и невинная любовь очищает душу, а самоотречение оказывается неразрывно связанным с теми возвышенными религиозными чувствами, которые по своей сути не что иное, как истинная любовь ко всему земному. Если же вдруг преследование наделяет ее ореолом мученичества, тогда сама боль оставляет глубокий след в душе, и эта дорогая сердцу идея становится всепоглощающей, так же как мать, посвятившая всю себя больному сыну, который не оставляет ей ни минуты отдыха, привыкает любить эту жертвенность.

Именно это и произошло с доньей Беатрис. В тишине, которая окружала ее, голос сердца становился громче и полнозвучнее, мысли устремлялись к тому, в чьих руках находились все ее мечты, освещая все то, что было скрыто от ее сознания, и в эти мгновения ее губы невольно шептали это дорогое имя. Возможно, она надеялась, что ее молитвы повстречались на небесах с его молитвами, в то время как их сердца летали в поисках друг друга на этой несчастной земле, и в своем воображении она представляла все свои слезы и несчастья как венец, который украсит ее в глазах любимого.

Ее тетя, которая тоже была влюблена когда-то и видела, как под рукой смерти опадают лепестки ее надежд, уважала чувства племянницы и пыталась облегчить ее заточение, давая ей столько свободы, сколько было возможным, и относясь к ней с предельной нежностью. Ее женская проницательность подсказывала, что только так можно справиться с этой сложной натурой, в которой одновременно уживались и лев, и голубка. Благоразумная сеньора полагала, что время – лучший лекарь, и давала возможность поработать ему, прежде чем предпринимать что-то еще.

Тот день, который донья Беатрис указала дону Альваро в своем письме, был выбран не случайно. Как правило, в этот день, накануне дня погребения святых покровителей этой обители, большое количество народа стекалось за милостыней, которую обычно начинали раздавать после вечерни, и все это длилось до наступления темноты. Поэтому рыцарю было легко затеряться в толпе, переодевшись в простую одежду, и проскользнуть в исповедальню, где он и спрятался, пока горожане внимательно слушали проповедь. В то время в этих краях в церквях существовали, а в некоторых остались и до сих пор закрытые исповедальни с решетчатой дверью, которые не раз служили укрытием в случаях, подобных тому, что произошел с нашим рыцарем. Наконец по окончании службы храм опустел, монахини закончили последние молитвы, пономарь погасил свет и покинул церковь, закрывая двери своими огромными ключами.

В храме наступила гробовая тишина, и слабое колеблющееся пламя единственного освещавшего его светильника больше искажало предметы, чем высвечивало их. Головы людей и животных, украшавшие капители колонн, казалось, гримасничали и кривлялись, а глаза золоченых статуй святых у алтаря, в которых отражались расплывчатые дрожащие лучи этого похоронного света, казалось, метали молнии в наглеца, который осмелился принести в этот храм религии и покоя иные заботы, нежели небесные. На хорах было темно и мрачно, шум ветра в ветвях деревьев и журчание ручья, которые доносились извне вместе с криками ночных птиц, отдавались под этими величественными сводами странным и пугающим эхом.

Дон Альваро был сыном своего времени, и в любом другом случае подобные обстоятельства могли бы произвести на него глубокое впечатление, но реальный риск быть обнаруженным и опасности, которые в этом случае грозили донье Беатрис, а также желание прояснить свою участь, и особенно надежда услышать ее сладкий голос, преодолели все мнимые страхи. Наконец он услышал колокол монастыря, звонящий, чтобы собрать всех, затем далекие голоса прощающихся людей, шаги и там и тут, звуки открываемых и закрываемых дверей, и в конце концов все погрузилось в такую же глубокую тишину, как та, которая его окружала.

Тогда он вышел из исповедальни и, тревожно прислушиваясь, приблизился к решетке клироса, и каждую секунду ему казалось, что он слышит легкий звук шагов и шелест платья доньи Беатрис. Наконец какая-то легкая белая фигура появилась в темной глубине, быстро и бесшумно пройдя вперед, и перед глазами дона Альваро, уже немного привыкшими к темноте, предстали изящные очертания дочери дома Оссорио.

Донье Беатрис в свою очередь было проще различить его в темноте, поскольку неясная фигура дона Альваро ясно вырисовывалась в тусклых лучах лампады, светившей ему в спину. Затем она приблизилась к ограждению, держа палец на губах, словно внезапно ожившая статуя молчания, и, повернув голову, будто бросая прощальный взгляд на хоры, прошептала: