Генри Джеймс - Бостонцы

– О да, я тоже хочу пожертвовать собой! – воскликнула она дрожащим голосом и затем негромко добавила, – я хочу совершить нечто великое!

– Вы совершите, совершите, мы обе сделаем это! – воскликнула в упоении Олив Ченселлор. Но через минуту продолжила, – Интересно, знаете ли вы, такая молодая и красивая, что это такое – пожертвовать собой!

Верена опустила глаза в раздумье.

– Думаю, я размышляла об этом больше, чем может показаться со стороны.

– Вы понимаете немецкий? Знаете «Фауста»? – спросила Олив. – «Entsagen sollst du, sollst entsagen!»

– Я не знаю немецкий. Я хотела бы изучать его – я хочу знать всё на свете!

– Мы будем работать над этим вместе – будем учиться всему, – Олив почти задыхалась.

И пока она говорила, перед ней представала мирная картина: спокойные зимние вечера, свет лампы, снег за окном и чай на маленьком столике, и совместные грёзы, навеянные Гёте, едва ли не единственным зарубежным автором, который её интересовал. Она терпеть не могла французскую литературу, несмотря на ту значимость, которой французы наделили женщину. Подобные видения были самой большой поблажкой, какую она только могла дать сама себе. Казалось, Верена тоже уловила часть этой картины. Её лицо вспыхнуло ещё сильнее, и она сказала, что очень хотела бы этого. Затем она спросила, что означает та фраза на немецком.

– «Ты должен отказываться, сдерживаться и держаться!» – так перевёл эти слова Баярд Тейлор, – ответила Олив.

– О, что ж, думаю, я смогу сдерживаться! – воскликнула Верена со смехом. И она быстро поднялась, как будто своим уходом могла подтвердить сказанное. Олив протянула руки, чтобы обнять её, как вдруг одна из портьер, отделяющих комнату, раздвинулась, и вошел мужчина в сопровождении маленькой горничной мисс Ченселлор.

Верена узнала его, потому что встречала накануне вечером у мисс Бёрдси, и она сказала хозяйке: «Теперь я должна уйти, у вас гость». Ей почему-то казалось, что в высшем обществе, к которому принадлежали миссис Фарриндер и мисс Ченселлор, и к которому она сама на время приобщилась, гости должны сменять друг друга и откланиваться с появлением нового лица. Ей уже приходилось слышать от прислуги какой-нибудь дамы, что та не может её принять, потому что у неё другой посетитель, и она в таких случаях удалялась с чувством благоговения, а не обиды. Эти дамы не вращались в свете, но подобная щепетильность была в глазах Верены скорее достоинством. Олив Ченселлор обратилась к Бэзилу Рэнсому с приветствием, которого она не могла избежать, будучи настоящей леди, но, вспоминая это приветствие позже в компании миссис Луны, он сказал, что она буквально уничтожила его взглядом. Олив, разумеется, знала, что перед отъездом из Бостона Бэзил придёт попрощаться с ней, хотя в день их расставания она не выразила ему никакой поддержки. Она бы оскорбилась, если бы он не пришёл, и возненавидела бы, если бы он явился. До последнего она надеялась, что фортуна избавит её от его присутствия, или что он хотя бы появится перед ужином, как было накануне. Но сегодня он явился значительно раньше, и у мисс Ченселлор возникла мысль, что он намеренно вторгся в пределы её личной жизни, получив тем самым неожиданное преимущество. Она казалась удивленной и напуганной, но, как я уже сказал, оставалась при этом истинной леди. Она была полна решимости не поддаваться эмоциям, как это случилось недавно. Необъяснимый страх показаться задетой за живое заставил её изменить свою тактику. Она уверила себя, что его приход никак не мог помешать самому прекрасному событию её последних дней – визиту Верены, и что девушка уже собиралась уходить до того, как он вошёл.

Рэнсому же не пришлось притворяться обрадованным неожиданной встречей с очаровательным созданием, с которым накануне ему посчастливилось обменяться молчаливыми улыбками. Он обрадовался её присутствию больше, чем обрадовался бы неожиданному появлению старого друга, возможно, потому, что хотел бы видеть в ней друга нового. Он уже внушил себе, что улыбка Верены выражала её теплое к нему отношение, не подозревая, что ровно такую же улыбку она дарит всем своим новым знакомым. Кроме того, она не пожелала задержаться, когда увидела его, и продолжила собираться. Втроём они стояли в середине длинной комнаты, и впервые Олив Ченселлор решила не представлять двух людей, одновременно оказавшихся под её крышей. Она ненавидела Европу, но могла вести себя вполне по-европейски, если возникала такая необходимость. Её посетители не догадывались, как глубоко было её желание не сводить их вместе, но Рэнсома это волновало гораздо меньше: с соблюдением этикета или без, он желал воспользоваться представившейся ему возможностью.