Джон Голсуорси - Патриций

Они шли по тропинке, и леди Кастерли молча разбиралась в своих чувствах.

– А как насчет коляски, бабушка?

– Какой коляски?

– Которую вы мне велели заказать.

– Надеюсь, ты не приняла это всерьез?

– Нет.

– Ха!

Они прошли еще немного, потом леди Кастерли вдруг сказала:

– Она не так-то проста.

– И даже загадочна. Боюсь, вы не были к ней добры.

Леди Кастерли подняла глаза на внучку.

– Терпеть не могу эту вашу новомодную привычку ничего не принимать всерьез. Даже быков, – прибавила она с хмурой усмешкой.

– И коляски, – откинув голову, со вздохом сказала Барбара.

Она закрыла глаза, а губы ее приоткрылись. «Очень хороша, – подумала, глядя на нее, леди Кастерли. – Я не представляла себе, что она так хороша… вот только великовата». И прикрикнула на Барбару:

– Закрой рот! Муха влетит!

Больше они не обменялись ни словом, пока не вошли в подъездную аллею. И тут леди Кастерли спросила резко:

– Кто это там идет?

– По-видимому, мистер Куртье.

– Что это ему вздумалось, с больной-то ногой?

– Хочет поговорить с вами, бабушка.

Леди Кастерли круто остановилась.

– Ты хитрюга, – сказала она. – Прехитрая хитрюга. Смотри, Бэбс, я этого не потерплю!

– Не придется терпеть, бабушка, – шепнула Бэбс. – Я вас от него избавлю.

– И куда только смотрит твоя мать! – рассердилась леди Кастерли. Много воли тебе дает. Ты ничуть не лучше, чем была она в твои годы!

– Хуже! Сегодня ночью мне снилось, что я могу летать.

– Только попробуй, – сурово сказала леди Кастерли, – увидишь, чем это кончится! Доброе утро, сэр! Напрасно вы не в постели.

Куртье приподнял шляпу.

– Смею ли я нежиться в постели, когда вы уже на ногах! – И мрачно прибавил: – С угрозой войны покончено!

– А-а, значит, вам здесь больше нечего делать, – сказала леди Кастерли. – Теперь вы, надо полагать, вернетесь в Лондон.

Тут она взглянула на Барбару: странно, глаза у нее полуприкрыты, а губы улыбаются… Кажется, она даже покачала головой – или, может быть, это только почудилось?

По милости леди Вэллис, покровительницы птиц, в Монкленде сов не стреляли, и на благо всем, кроме мышей-полевок, эти бесшумно летающие духи сумерек кричали и охотились без помехи. Невидимые, они рассекали ночную тьму, окутывавшую фермы, коттеджи и поля. Они долетали даже до каменного истукана, – быть может, эти мудрые птицы даже знали, когда и откуда он тут взялся. От домика Одри Ноуэл их было не отогнать: они облюбовали себе уютное местечко в сплошной стене старого остролиста, и казалось, они охраняют хозяйку этого крытого соломой замка: так часто слышалось хлопанье их крыльев, так негромко и протяжно они перекликались, точно часовые на посту. Теперь, когда установились теплые дни и полевки радовались жизни и были в самом соку, совы находили их на редкость лакомым блюдом, и каждая пара вскармливала ими своих ненаглядных птенчиков – очень важных, головастых и глазастых и пока еще не знавших, что делать со своими крыльями. Начиная с полудня (ибо тут были и рогатые совы, которые не боятся света) и до ночи, когда все засыпает и никто их не слышит, они кричали неутомимо, приветствуя большую, молчаливую бескрылую птицу, которая днем бесшумно скользила над мышиными норками, а утром и вечером, примостившись в большой квадратной дыре наверху стены, чистила свои перья – то белые, то голубые, то серые. И они никак не могли понять, почему эта благородная сова никогда не охотится и не издает протяжных криков.

Вечером того дня, когда Одри Ноуэл посетили столь ранние гостьи, едва стемнело, она завернулась в длинную легкую накидку, набросила на темные волосы черное кружево и выпорхнула на дорожку, будто желая присоединиться к важным крылатым охотникам непроглядной ночи. Далекие немолчные шумы деревенской жизни, стихающие лишь после захода солнца, в этот час уже не тревожили воздух, благоухающий маем, точно женское платье тончайшими духами. Лишь лай собак, гудение майских жуков, лепет ручья да клики сов говорили о том, что во тьме бьется нежное сердце ночи. И ни проблеска, чтоб разглядеть ее лицо; неведомое, оно таилось от всех взоров, и, когда из чьего-нибудь окошка пробивался луч света, казалось, будто бродячий художник создал картину из камня и листвы на фоне черной пустоты, оправил ее в пурпур и так и оставил висеть. Но кто сумел бы взглянуть поближе, тот понял бы, что ночь взволнована, как эта женщина, что бродит во тьме, пугливо сторонясь прохожих, и, порой наклоняясь над папоротниками, пытается охладить росой пылающее лицо, и снова идет торопливыми шагами в надежде утолить жар сердца. Ничто не могло бы вернее этой мятущейся тени выразить дух безликой ночи, ее сокровенные желания, неуловимый трепет ее темных крыльев, ее тайный и страстный бунт против своей безликости…