Джон Голсуорси - Патриций

– А вон шмель!.. Как по-вашему, Уильям, он приручится, если посадить его в стеклянную коробочку?

– Не думаю, мисс Энн. И берегитесь, как бы он вас не ужалил.

– Меня не ужалит.

– Почему же?

– Потому что.

– Ну, конечно… раз вы так полагаете…

– А когда дедушка велел подать автомобиль?

– В девять часов.

– Я поеду с ним до самых ворот.

– А если он не позволит?

– Ну… тогда я все равно поеду.

– Вот как?

– Я могу с ним ехать до самого Лондона. А тетя Бэбс едет?

– Нет, кажется, его светлость едет один.

– Вот если бы она поехала, и я бы с ней. Уильям!

– Слушаю.

– Дядю Юстаса непременно выберут?

– А как же иначе?

– Как по-вашему, он будет хороший член парламента?

– Лорд Милтоун очень умный, мисс Энн.

– Правда?

– А, по-вашему, разве нет?

– А Чарлз как думает?

– Спросите его сами.

– Уильям!

– Слушаю.

– Мне не нравится в Лондоне. Мне нравится здесь, и в Кэттоне, и дома очень нравится, и я люблю Пендридни… и… и мне нравится Рэйвеншем.

– Я слышал, его светлость собирается по дороге заехать в Рэйвеншем.

– Ой! Он увидит прабабушку. Уильям…

– А вот и мисс Уоллес.

В дверях стояла невзрачная женщина с тусклым, исполненным терпения лицом.

– Пойдем, Энн, – сказала она.

– Иду… Здравствуйте, Симмонс!

– Здравствуйте, мисс Энн! – ответил, входя, дворецкий.

– Мне надо идти.

– Мы все очень сожалеем.

– Ну, конечно.

Дверь легонько стукнула, и просторная зала снова погрузилась в деловитую тишину последних приготовлений к трапезе. Но вот четверо хлопотавших у стола слуг разом отступили. Вошел лорд Вэллис.

Он шел медленно, не отрывая спокойных серых глаз от газеты, и меж его бровей залегла непривычная складка. У него были жесткие волосы и усы, в которых уже проступала седина, лицо загорелое и все же румяное, мужественное лицо человека, который знает, чего хочет, и довольствуется этим, и вся его фигура, ладная, подтянутая, с отличной выправкой, и посадка головы – все подтверждало, что это человек не то чтобы самодовольный, но вполне довольный своим образом жизни и мыслей; Его манера держаться с очевидностью выдавала ту особенную непринужденность, которой обладают люди, постоянно находящиеся на виду, привыкшие не отказывать себе в жизненных благах и удобствах и свободные от необходимости заботиться о мнении окружающих. Он сел на свое место и, все еще не отрываясь от газеты, принялся за еду; он не сразу заметил, что вошла и села рядом с ним его старшая дочь.

– Досадно уезжать из дому в такую погоду, – сказал он наконец.

– Заседание кабинета министров?

– Да. Все та же канитель с аэростатами.

Но темные на нежном узком! лице глаза Агаты в эту минуту озабоченно оглядывали стоявший на буфете особый поднос, на котором кушанья не остывали. «Пожалуй, – думала она, – такой поднос куда лучше наших. Лишь бы только Уильяму эти большие подносы пришлись по душе». Все-таки она спросила своим мягким голосом – ибо и говорила и двигалась она очень мягко, почти робко, пока дело не касалось благополучия ее мужа или детей:

– Как ты думаешь, папа, эти страхи, что будет война, помогут Юстасу пройти в парламент?

Но отец не ответил: он здоровался с только что вошедшим высоким молодым человеком, красивым, темноволосым, с усиками, чем-то напоминавшим его самого, хотя ни в каком родстве они не состояли. Правда, в наружности Клода Фресни, виконта Харбинджера, без сомнения, было еще и нечто норманское правильные черты лица, орлиный нос. Кроме того, то, что казалось естественным в манерах старшего, у младшего выглядело одновременно и как чрезмерная самоуверенность и как излишняя связанность, словно он все время был настороже.

Следом вошла высокая, полная, видная женщина с темными еще волосами сама леди Вэллис. Хотя ее старшему сыну уже минуло тридцать, ей самой было лишь немногим больше пятидесяти. Ее голос, осанка, весь облик свидетельствовали о том, что когда-то она была признанной красавицей; но это жизнерадостное лицо с большими серо-голубыми глазами уже утратило свежесть красок, и теперь не оставалось сомнений, что молодость ее позади. В каждой ее черточке, в каждой нотке голоса чувствовалась живая, общительная и притом подлинно светская женщина. Видно было, что это широкая натура, одаренная кипучей энергией, не лишенная чувства юмора, привыкшая к здоровой жизни на свежем воздухе. Она-то и ответила Агате:

– Конечно, дорогая. Ничего не может быть лучше.