Симона де Бовуар - Гостья

– Ты больше не будешь спать с ним?

– Не знаю; ясно одно: я буду спать с другими. – Она добавила с оттенком вызова: – Сексуальная верность – это смешно, это ведет к настоящему рабству. Я не понимаю, почему ты, со своей стороны, такое принимаешь.

– Уверяю тебя, я не чувствую себя рабыней, – возразила Франсуаза.

Элизабет не могла помешать себе делать откровенные признания, но, как правило, сразу же после этого становилась агрессивной.

– Странно, – медленно продолжала Элизабет, словно с удивлением добросовестно следуя ходу своих размышлений. – Я никогда бы не могла предположить, что ты, такая, какой была в двадцать лет, станешь женщиной одного-единственного мужчины. Это тем более странно, что Пьер, со своей стороны, не отказывается от приключений.

– Ты мне это уже говорила, не стану же я все-таки принуждать себя, – заметила Франсуаза.

– Да ладно! Только не говори мне, что тебе никогда не случалось желать какого-нибудь типа, – сказала Элизабет. – Ты поступаешь, как все люди, которые оправдывают свои предрассудки: они уверяют, будто подчиняются им из-за личных наклонностей, но это ерунда.

– Чистая сексуальность меня не интересует, – возразила Франсуаза. – Впрочем, может ли это что-то значить – чистая сексуальность?

– А почему нет? Это очень приятно, – с легкой усмешкой проговорила Элизабет.

Франсуаза встала.

– Думаю, что можно спускаться, смена декораций должна быть уже закончена.

– Знаешь, малыш Гимьо действительно очарователен, – заметила Элизабет, выходя из комнаты. – Он заслуживает лучшего, чем массовка. Для вас это могло бы стать интересным пополнением, надо поговорить об этом с Пьером.

– Поговори, – сказала Франсуаза. Заторопившись, она улыбнулась Элизабет.

– Пока.

Занавес был еще опущен; на сцене кто-то стучал молотком, тяжелые шаги сотрясали подмостки. Франсуаза подошла к Ксавьер, разговаривавшей с Инес. Густо покраснев, Инес встала.

– Не беспокойтесь, – сказала Франсуаза.

– Я ухожу, – сказала Инес; она протянула руку Ксавьер. – Когда я тебя снова увижу?

Ксавьер неопределенно махнула рукой.

– Я не знаю, я позвоню тебе.

– Не могли бы мы завтра поужинать вместе между двумя репетициями?

С несчастным видом Инес продолжала стоять перед Ксавьер; Франсуаза нередко спрашивала себя, как в большой голове этой нормандки могла зародиться мысль заниматься театром; вот уже четыре года она работала, как бык, и не добилась ни малейшего успеха. Пьер из жалости дал ей сказать одну фразу.

– Завтра… – промолвила Ксавьер, – Лучше я позвоню тебе.

– Знаете, все будет очень хорошо, – ободряющим тоном сказала Франсуаза. – Когда вы не волнуетесь, у вас хорошая дикция.

Слабо улыбнувшись, Инес ушла.

– Вы никогда ей не звоните? – спросила Франсуаза.

– Никогда, – раздраженно ответила Ксавьер. – Если я три раза ночевала у нее, это все-таки не причина, чтобы всю жизнь с ней встречаться.

Франсуаза огляделась вокруг, Жербер исчез.

– Жербер не водил вас за кулисы?

– Он предлагал мне это, – ответила Ксавьер.

– Вас это не заинтересовало?

– У него был такой натянутый вид, – сказала Ксавьер, – это было тягостно. – Она взглянула на Франсуазу с нескрываемым упреком. – Я терпеть не могу навязывать себя людям.

Франсуаза почувствовала себя виноватой; она поступила бестактно, поручив Ксавьер Жерберу, однако тон Ксавьер удивил ее; неужели Жербер действительно был с ней груб? Это на него не похоже.

«Она все воспринимает трагически», – с досадой подумала Франсуаза.

Она решила раз и навсегда не позволять отравлять себе жизнь ребяческими вспышками недовольства Ксавьер.

– Как проявила себя Порция? – спросила Франсуаза.

– Толстая брюнетка? Месье Лабрус двадцать раз заставлял ее повторять одну и ту же фразу, она все время говорила ее неправильно. – Лицо Ксавьер излучало презрение. – Разве можно быть настоящей актрисой, если ты до такой степени глупа?

– Бывает по-разному, – отвечала Франсуаза.

Ксавьер пылала яростью, это было ясно; она наверняка считала, что Франсуаза недостаточно ею занимается, но в конце концов это у нее пройдет. Франсуаза в нетерпении взглянула на занавес; эта перемена декораций оказалась чересчур затянутой, и было совершенно необходимо сократить ее по меньшей мере минут на пять.

Занавес поднялся; Пьер полулежал на ложе Цезаря, и сердце Франсуазы забилось сильнее; она знала каждую из интонаций Пьера и каждый его жест; она ожидала их с такой точностью, что ей казалось, будто они возникают по ее собственной воле, а между тем они осуществлялись вне ее, на сцене. Это было мучительно; она чувствовала себя в ответе за малейшее упущение и не могла пальцем пошевельнуть, чтобы избежать его.