Генри Миллер - Плексус

Мне интересно было узнать, откуда он взялся, этот Клод, где родился. Она сама точно не знала, но думала, что он из Бронкса. (Что только делало его еще более уникальной фигурой.)

– Так он еврей? – осведомился я.

Она опять была не уверена. По его внешности нельзя было сказать ничего определенного. Он вообще никак не выглядел. (Странный способ рассуждать, подумал я.) Он мог сойти за индейца или за чистокровного арийца. Он был как хамелеон – менялся в зависимости от того, когда и где вы с ним встречались, в каком он был настроении, от того, какие люди окружали его, и тому подобное.

– Возможно, он родился в России, – предположил я, не желая мелочиться.

К моему удивлению, она ответила:

– Он бегло говорит по-русски, если это для тебя что-нибудь значит. Но с другой стороны, он говорит еще на нескольких языках: арабском, турецком, армянском, немецком, португальском, венгерском…

– Только не венгерском! – вскричал я. – На русском – ладно. Армянском – ладно. Турецком – так и быть, хотя это несколько чересчур. Но когда ты приплетаешь еще венгерский, ну уж нет. Как хочешь, но я должен услышать, как он говорит по-венгерски, прежде чем поверю.

– Хорошо, – сказала она, – приходи как-нибудь вечером и убедись. Но как ты сможешь судить, ведь ты не знаешь венгерского?

– Согласен! Но я знаю одно: всякий, кто умеет говорить на венгерском, сущий волшебник. Это самый трудный язык на свете – не для венгров, конечно. Твой Клод, может быть, умный парень, но не рассказывай мне, что он говорит по-венгерски! Нет, ты не заставишь меня в это поверить.

Она явно пропустила мои слова мимо ушей, судя по тому, что изрекла дальше:

– Ах да, совсем забыла: он также знает санскрит, иврит и…

– Слушай! – воскликнул я. – Он не почти Христос, он и есть Христос. В его возрасте никто, кроме Господа Всемогущего, не может знать все эти языки. Удивляюсь, как он еще не изобрел всеобщего языка. Я зайду к тебе очень скоро, не волнуйся. Хочу собственными глазами увидеть этот феномен. Я хочу, чтобы он говорил на шести языках сразу. Ничто другое меня не убедит.

Она взглянула на меня, словно желая сказать: «Ах ты, бедняга, Фома неверующий!»

Снисходительная улыбка на ее губах разозлила наконец меня.

– Что это ты так улыбаешься? – спросил я.

Добрую минуту она молчала, решая, стоит ли отвечать.

– Потому что, Вэл… потому что мне интересно, что ты скажешь, узнав, что еще он может исцелять.

Странно, но это звучало правдоподобней и больше отвечало его характеру, нежели все, что она говорила о нем раньше. Но я уже не мог отказаться от насмешливого и скептического тона.

– Откуда ты знаешь? – спросил я. – Ты что, видела, как он исцелял кого-нибудь?

Она честно отказалась отвечать на этот вопрос. Однако продолжала стоять на своем, говоря, что может поручиться, что это правда.

– От чего же он лечит, от головной боли? – насмешливо спросил я.

Она опять сделала долгую паузу. Потом серьезно, почти торжественно заявила:

– Он исцеляет от рака, если тебе это о чем-то говорит.

Тут я просто осатанел.

– Ради бога, – закричал я, – что за чушь ты несешь! Совсем сбрендила? Ты еще скажи, что он воскрешает мертвых.

На ее лице мелькнула улыбка. Голосом, уже не столько серьезным, сколько мрачным, она сказала:

– Хочешь – верь, хочешь – нет, Вэл, но это было. Когда он жил с навахо. Потому-то они так любили его…

– Ладно, дурочка, на сегодня хватит. Давай сменим тему. Если скажешь что-то еще в том же роде, я подумаю, что у тебя шарики за ролики зашли.

Тут я услышал такое, отчего прямо-таки подскочил на месте.

– Клод говорит, что видит тебя. Он знает все о тебе… постигает тебя внутренним взором. И не думай, что я ему рассказывала о тебе, этого не было! Хочешь услышать больше? – Она продолжала: – Тебя ждет потрясающая карьера: ты станешь всемирно известен. Как говорит Клод, сейчас ты слеп. Поражен духовной слепотой, а еще глух и нем…

– Клод так сказал? – Вся моя ирония улетучилась. – Хорошо, сообщи ему, что я увижусь с ним. Завтра вечером, пойдет? Но только не в этом вашем проклятом заведении!

Она была в восторге от моей полной капитуляции.

– Можешь положиться на меня, – ответила она, – я подыщу спокойное местечко, где никто вам не помешает.

Я, естественно, не мог удержаться от искушения выпытать, что еще Клод говорил обо мне.

– Узнаешь все завтра, – повторяла Мона. – Не хочу портить тебе удовольствие.

Заснул я с трудом. Клод являлся мне во сне, каждый раз в ином обличье. Хотя у него было тело подростка, говорил он голосом старца. На каком бы языке он ни обращался ко мне, я прекрасно понимал его. Я ничуть не удивился, как это ни было странно, когда сам заговорил по-венгерски. Не удивился и тому, что вдруг оказался верхом на лошади, которая была не оседлана, а сам я – босой. Часто наши беседы происходили в иных странах, в отдаленных уголках мира: Иудее, Нубийской пустыне, Туркестане, Патагонии, на Суматре. Мы перемещались каким-то нематериальным способом, всегда оказываясь там, где странствовали наши мысли, с естественной легкостью, но и не посредством усилия воли. Никогда я не видел столь приятных снов, кроме разве что определенных сексуальных. И не просто приятных, но в высшем смысле поучительных. Этот самый Клод, скорей, был моим alter ego , хотя временами поразительно напоминал Христа. Он принес мир моей душе. Указал путь. Больше того – даровал мне смысл жизни. Я наконец что-то представлял собой и не должен был никому это доказывать. Я был как бы узником мира и, однако ж, не жертвой. Я ощущал себя полностью обновленным, как человек, наконец-то освободившийся, изживший душевную смуту. Странно, мир оказался куда меньше, чем я предполагал. Более интимным, более понятным. Это был не тот мир, которому я противостоял; он был подобен спелому плоду, внутри которого я находился, который питал меня своими соками, был неистощим. Я ощущал свое единство с ним, единство со всем – и по-другому не могу это выразить.