Григорий Родионов - В родном доме

Харзан не забыл сообщить, что жена его – татарка, и что они очень любят друг друга, живут в дружбе и согласии.

Гумер рассказал ему о себе: закончил библиотечный факультет института культуры, работает в одной из библиотек Казани, но работой не очень доволен.

Кажется, Гумер совершил ошибку, поступив в этот институт. Не сказать, что учёба на библиотечном факультете оказалась напрасной. Вовсе нет. Напротив, он с удовольствием окунулся в мир книг и знаний. В институте он научился многому, открыл для себя историю развития человечества с древнейших до нынешних времён. Но всё же он сознавал, что скромная работа библиотекаря никак не удовлетворит его глобальные запросы, не откроет перед ним тех возможностей, тех горизонтов, о которых он мечтал. Ещё в школьные годы он тайком от всех, от семьи, школы и друзей, начал вести нечто вроде дневника, или летописи, немалое место в котором занимали философские рассуждения. С годами этих записей становилось всё больше и больше, ширилась их тематика. На каждой тетради красовался порядковый номер – их уже были десятки. Иногда он листал старые тетради, перечитывал и как-то по-новому смотрел на события давно минувших дней, подмечая в то же время, как с годами совершенствовался его литературный стиль, углублялись знания о людях, набирался жизненный опыт. Через все эти тетради красной нитью проходило имя Фалины, вернее, тетради были записаны в форме бесед с ней.

В последние годы Гумер явно тяготился своей работой библиотекаря, его больше тянуло к своим заветным тетрадям, записям. Во всяком случае, вот уже больше четырёх лет работает он в библиотеке, и с каждым годом, отдаляясь от профессии, тянется к своим записям…

Но мужчина не знал, что ему делать с этими тетрадями. То есть он понимал, что его записи имеют определённую ценность и значение, но не совсем представлял себе уровень этой ценности. Научного значения они как будто не имеют, потому что в них много места уделяется судьбе конкретных людей, мыслям о любви, красоте и вечности, встречаются даже стихи собственного сочинения. Может, эти записи обладают литературной ценностью? Однако в них частенько встречаются те или другие рассуждения явно научно-психологического характера, например, описание научных взглядов на причину некоторых изменений в поведении человека, мысли о психологических опытах йогов и так далее. А это уже не похоже на образцы изящной словесности.

Гумер, с одной стороны, беспокоился за свои записи, а с другой, – стыдился их. Может, они выеденного яйца не стоят? Поэтому он и опасался показывать свои тетради кому-либо, берёг их как зеницу ока, как свою заветную тайну, которую можно читать и перечитывать только в одиночестве. Возможно, частые размышления в одиночестве и способствовали появлению в характере Гумера, как подметил Юра, «тысячекратной хандры»?

Вчерашняя беседа с Юрой оказала странное воздействие на Гумера. Беззаветная преданность сибиряка своей профессии, живые, образные, вдохновенные рассказы о геологах как-то взбудоражили его. Конечно, его взволновало не само геолого-разведочное дело, а скорее всего, любовь, преданность и полная отдача своему делу. Гумеру тоже захотелось всей душой прикипеть к какому-нибудь интересному делу, посвятить ему всю свою жизнь без остатка, почувствовать нужность в этой области. И вскоре какое-то внутреннее чутьё, интуиция, что ли, подсказали ему, что такое дело жизни, может быть, заключено в его заветных тетрадях. Однако в таком случае эти записи придётся «рассекретить» и отдать на суд читателей. Но как это сделать? Каким образом? Когда? Где? За этими главными вопросами вырос целый частокол вопросов, хищно изогнутых наподобие стальных крюков, стоявших на страже его тайны. Но вот теперь, во время беседы с Харзаном, Гумер почувствовал, как поддалась и покачнулась стена стальных крюков, и в ней появился просвет.

«Что, если дать почитать мои тетради Харзану?» – подумал он, спиной ощущая раздвинувшиеся крючья неразрешимых, казалось бы, вопросов. Забрезжила надежда.

Гумер, недолго думая, рассказал Харзану о своих многолетних записях, до сих пор хранимых в тайне от всех. Конечно, пришлось рассказать и о Фалине, имя которой пронизывало все тетради, и без которой, собственно, не могло быть этих странных записей.

Как только разговор зашёл о любви, Харзан слегка смутился и покраснел. Он вспомнил вчерашний вечер, проведённый с Зиной, и сердце его забилось от желания вновь увидеть её.