Кнут Гамсун - Голод. Пан. Виктория (сборник)

И тотчас она делается холодна, холодна и упряма. Все во мне раздражает ее, она выпрямляется, и вот уже я стою перед ней, словно милостыни прошу. Я выпустил ее руки, дал ей отойти. Помню, я еще долго так стоял и твердил, ни о чем не думая: «Эдварда! Эдварда!» И когда она спросила: «Да, что такое?» – ничего ей не мог объяснить.

– Значит, вы едете! – повторила она. – Кто же явится на будущий год?

– Другой, – ответил я. – Сторожку-то отстроят.

Пауза. Она уже снова взялась за книгу.

– Вы уж извините, что отца нет дома, – сказала она. – Но я передам ему, что вы заходили проститься.

На это я ей ничего не стал отвечать. Я опять подошел, взял ее за руку и сказал:

– Прощайте же, Эдварда.

– Прощайте, – ответила она.

Я отворил дверь, будто собрался идти. Она уже склонилась над книгой и читала, она в самом деле читала, она перелистывала страницы. Никаких, никаких чувств не вызвало в ней наше прощанье.

Я кашлянул.

Она оглянулась и сказала недоуменно:

– Как, вы еще не ушли? А я думала, вы ушли.

Конечно, Бог его знает, но нет, мне не почудилось, она и правда уж очень изумилась, она потеряла власть над собой и удивилась чересчур, и я подумал, что она, может быть, все время знала, что я стою у нее за спиной.

– Ну, мне пора, – сказал я.

Тут она встала и подошла ко мне.

– Знаете, я бы хотела что-нибудь от вас на память, – сказала она. – Я думала вас кой о чем попросить, да боюсь, что это слишком. Не могли бы вы оставить мне Эзопа?

Я не раздумывал, я ответил «да».

– Так приведите его завтра, ладно? – сказала она.

Я ушел.

Я взглянул на окна. Никого.

Итак, все кончено…

Последняя ночь. Я думал, думал, я считал часы; когда настало утро, я в последний раз приготовил еду. День был холодный.

Почему она попросила, чтоб я сам привел ей пса? Хотела поговорить со мной, что-то мне сказать напоследок? Я уже больше ничего, ничего от нее не жду. И как станет она обращаться с Эзопом? Эзоп, Эзоп, она тебя замучит! Из-за меня она будет сечь тебя плеткой, будет и ласкать, но сечь будет непременно, за дело и без дела, и вконец тебя испортит…

Я подозвал Эзопа, потрепал его по загривку, прижал его голову к своей и взялся за ружье. Эзоп начал радостно повизгивать, он решил, что мы идем на охоту. Я снова прижал его голову к своей, приставил дуло ему к затылку и спустил курок.

Я нанял человека снести Эдварде труп Эзопа.

Пароход отходил вечером.

Я отправился на пристань, поклажу мою уже снесли на палубу. Господин Мак пожал мне руку и ободрил меня тем, что погодка великолепная, приятнейшая погодка, он и сам бы не прочь прогуляться морем по такой погодке. Пришел доктор, с ним Эдварда; у меня задрожали колени.

– Вот, решили проводить вас, – сказал доктор.

И я поблагодарил.

Эдварда взглянула мне прямо в лицо и сказала:

– Я должна поблагодарить вашу милость за собаку. – Она сжала рот; губы у нее побелели. Опять она назвала меня «ваша милость».

– Когда отходит пароход? – спросил у кого-то доктор.

– Через полчаса.

Я молчал.

Эдварда беспокойно озиралась.

– Доктор, не пойти ли нам домой? – спросила она. – Я все сделала, что было моим долгом.

– Вы исполнили свой долг, – сказал доктор.

Она жалостно улыбнулась на привычную поправку и ответила:

– Я ведь так почти и сказала?

– Нет, – отрезал он.

Я взглянул на него. Как суров и тверд маленький человечек; он составил план и следует ему до последнего. А ну как все равно проиграет? Но он и тогда не покажет виду, по его лицу никогда ничего не поймешь.

Темнело.

– Так прощайте, – сказал я. – И спасибо за все, за все.

Эдварда смотрела на меня, не говоря ни слова. Потом она отвернулась и уже не отрывала глаз от парохода.

Я сошел в лодку. Эдварда стояла на мостках. Когда я поднялся на палубу, доктор крикнул: «Прощайте!» Я взглянул на берег, Эдварда тотчас повернулась и торопливо пошла прочь, домой, далеко позади оставив доктора. И скрылась из глаз.

Сердце у меня разрывалось от тоски…

Пароход тронулся; я еще видел вывеску господина Мака: «Продажа соли и бочонков». Но скоро ее размыло. Взошел месяц, зажглись звезды, все кругом обстали горы, и я видел бескрайние леса. Вон там мельница, там, там была моя сторожка; высокий серый камень остался один на пепелище. Изелина, Ева…

На горы и долины ложится полярная ночь.

Я написал все это, чтобы скоротать время. Вспомнил то северное лето, когда я нередко считал часы, а время все равно неслось незаметно, и вот развеялся. Теперь-то все иначе, теперь дни стоят на месте.