Филиппо Томмазо Маринетти: Стальной альков

Менее активное, или более усталое, или старое, или раненое меньшинство создало чистые идеи, чистые чувства, безграничную доброту, сладчайший мир, человеческую любовь и другие сладкие спокойные абстракции, которые, переваливая через суровые горы желаний и дремучие леса честолюбия, должны были бы наконец умиротворить все народы, придав им мягкий ритм, такой, как у этого влюблённого и верного луне залива. Беспокойная и инстинктивная часть человеческого муравейника часто бывает обессилена и разочарована своим жестоким и кровавым движением. Она останавливается и наслаждается в опьянении сладкой чувственной ленью, которую благоразумное меньшинство запускает в небо, и которая уже правит на поверхности Земли. Но остановка бывает краткой, Силы агрессивного сладострастия и жестокой весны вновь преследуют юное и мужественное большинство. Более яростный, чем когда-либо раньше, вновь звучит ритм разрушения и смерти, и если мелочных споров недостаточно, то безграничные абстракции добра и мира понимают с полуслова и поднимают знамя новой бойни. Одни бросают массы в бойню, истребляя людей, чтобы истребить войну! Другие устремляются к аэропланам, уверенные, что смогут преодолеть все атмосферные слои и состязаться со звёздами. Вообрази, моя милая, что здесь, на этом заливе, четверо или пятеро авиаторов уже подготовили свой летательный аппарат с шумящими винтами для великой гонки. Представь себе их диалог.

– Мы должны, – говорит один из них, – хотя бы ценой жизни подняться на высоту в 20 км, выиграть или умереть, друзья!

Затем вполголоса своему верному механику:

– Ты продырявил бак у другого аэроплана?

– Да, – отвечает механик, радостно глядя на него. Через час ваш конкурент упадёт в море.

– Спасибо, я уверен в победе, другие меня не пугают.

Итак, аэропланы, участвующие в великой всемирной гонке, устремляются в небо, где им является Раввин из Галилеи с трагическим лицом, более бледным, чем у распятого на Голгофе. Его глаза, в отчаянии возведённые к небу, смотрят с бесконечной добротой и безутешной болью на Отца отцов, властелина космических сил, молча начертавшего огромный красный крест на тёмном лике небесной лазури. Раввин говорит, плача:

– Отец, ты передал мне семя божественной доброты и абсолютного прощения, а также ещё более драгоценный дар беспредельной любви, но они хотят только убивать или долго мучить друг друга, чтобы полнее насладиться вкусом крови. Само имя доброты они превратили в кошмар – и не желают остановиться. Их сила приносит смерть. Их любовь кровоточит. Ребёнок, появляющийся на свет, заливает мать кровью в своём стремлении к жизни. Его целомудренную сестру завтра зальёт кровью мужчина, так весна бичует нас своими прекрасными гибкими душистыми розгами. Отец, ты создал любовь: и ради любви они воюют. Ты даровал им мечту о доброте, но она взорвалась, извергая, как вулкан, воинственную лаву. Если ты хочешь чтобы вечная чистая любовь, тихая доброта и сердечный мир воцарились наконец, то расколи, расколи землю, уничтожь её без сожаления!

И Раввин высоко в небе заплакал, показывая обеими раскрытыми руками, как пламенеют человеческие раны. Но луна кричит Раввину с длинным резким стеклянным перезвоном:

– Нет! нет! Не раскалывай землю! Она моя! Я буду укачивать и баюкать её, чтобы затем нежно вскрыть ей вены. Она станет бледной, как я, и наконец успокоится в бесконечном чувственном наслаждении!

Тем временем внизу, на берегу, лунные экипажи всходят на борт. Вёсла возобновляют своё тяжёлое медлительное пенистое шуршааание, шуршааание, шуршааание, голубиное воркооование волн на могилах, похищенных у кладбищ и привлечённых запахами моря.

Исчезают один за другим, удаляясь в сторону лунного кессона все серебристые кильватеры, белые шлюпки и широкие душистые сети, полные золотых извивающихся рыб.

Подруга склонилась ко мне на плечо, меня сморил сон; однако инвалиды вновь разожгли своими поднятыми костылями оркестрик из нервов и волокон, мяукающий, орущий, рыдающий на верхней террасе, как тысяча влюблённых котов.

Лейтенант берсальер шагал, пошатываясь и распевая:

– Безумный вальс, безумнейший из вальсов, мы требуем!

Это слишком медленно! Разобьём фортепиано!

Ударом кулака он повалил на землю пианиста и принялся колотить по клавиатуре руками и ногами. Ударом ноги он выбил педаль и пытался выстукивать жуткий вальс, ударяя, время от времени, бемоли своим серебряным подбородком. Последние ироничные лунные блики создавали между ним и клавиатурой белоснежные всплески африканской реки, из которой сотня слонов пили воду, погрузив в неё серебряные хоботы, хрипящие как органные трубы.