Валери Ларбо - Детские

Nouvelle revue frangaise, Ларбо получит первые экземпляры в феврале 1918 года. В последний момент Ларбо изъял из книги эпилог – рассказ «Приветствие и покой», он был опубликован друзьями писателя в 1941 году отдельно и позже вошел в полное собрание произведений писателя, опубликованное в Gallimard . Об одном же рассказе долгое время мало кто знал – это текст «Гвенни совсем одна», который Ларбо отослал Андре Жиду, взяв с того обещание рассказ не публиковать, так как Ларбо считал, что он слишком обнажает его душевные переживания. Рассказ о Гвенни был впервые издан ограниченным тиражом в 1949 году. В основной корпус «Детских» эти два рассказа не входят, однако спустя много лет мы видим, что они резюмируют все предшествующие истории, формулируя суть горестных переживаний из-за мимолетности эпохи невинности, детства. В итоге от латинской цитаты Ларбо отказался в пользу уже знакомого всем названия, а вдохновил на это писателя одноименный вокальный цикл Модеста Мусоргского.

«Вы даже не можете себе представить, как уродовали нас гладкие прически, когда у всех одинаковые широкие гребни, а косы убраны сзади в неприглядную черную сетку. Все мы казались друг другу уродливыми и несчастными. Во всяком случае, я была несчастна в том пансионе, затерянном в захолустье. Кажется, тогда у меня постоянно мерзли руки и ноги; я была маленькой, молчаливой девочкой. Все, что есть во мне живого, веселого, пришло с первой девичьей любовью. Наставницы в том пансионе кантона Юра говорили, что я „из самых низов“.

Я услышала о Розе Кесслер еще до того, как ее увидела. Это было вечером, когда я приехала. Наверное, все ее знали – старшие говорили о ней, срываясь на крик:

– Розхен! Розхен!..

Я спрашивала себя, как в точности пишется это слово. Потом однажды увидела, что оно написано мелом на черной доске. Я думала, это такая фамилия, – там нас никогда не звали по именам. Старшие спросили меня: „Как тебя зовут? “ – и стали смеяться, когда я ответила: „Роз“.

Мне следовало привыкнуть, что я должна отвечать, когда зовут по фамилии: „Лурден! “ Словно, оказавшись там, мы оставили свои имена дома. Единственным исключением была Розхен, поскольку, кажется, это имя очень ей шло: Розхен…

Мне нравилось, когда на меня бранились. Думаю, я часто нарочно делала недозволенное, чтобы меня ругали. Но не стоит думать, что оно не причиняло мне боли, наоборот. Первый раз мне казалось, я просто умру. Это случилось за ужином. Наставница сделала мне замечание по поводу внешнего вида. Я была этим очень горда и подумала, что мне удастся как-то смягчить боль от ее осуждения, обратив все в шутку, я улыбнулась, словно бы говоря наставнице: „Да, но ведь ничего страшного не случилось. Вы слишком добры, чтобы желать мне зла!“

Та женщина была близорукой. Вероятно, поэтому она не смогла различить, что означала моя улыбка. Внезапно она с перекошенным лицом накинулась на меня, обозвав маленькой негодяйкой и крича, что не потерпит подобного поведения. Мне исполнилось тогда двенадцать, но я чувствовала, что она обозлилась на меня, как если бы мы были ровесницами. В столовой все замолчали. В наказание она поставила меня в угол, и я пробыла там до конца ужина, дрожа всем телом. Всю ночь я рыдала, глотая слезы. Временами успокаиваясь, я думала о несправедливости наставницы, изо всех сил спеша припомнить случившееся, и слезы тогда лились снова. В конце концов я уже заставляла себя плакать, думая: „Когда она завтра увидит мои заплаканные глаза, она раскается. Тогда я ей все прощу и стану любить “. Мне казалось, я уже ее полюбила. Мы будем прогуливаться вместе по дворику. Она будет моей самой большой подругой… Но она ни в чем не раскаялась, и потом я забавлялась, открыто над ней подшучивая.

В другой раз я как-то случайно сдала диктант без единой ошибки, а учительница французского обвинила меня в том, что я списала, и никак не хотела верить обратному. Я долго наслаждалась своим отчаянием. Пыталась испить его до последней капли, оно владело мной целых два дня, а потом, когда все прошло, я грустила, что оно кончилось слишком быстро. Тем не менее это была незабываемая несправедливость. Лет через двадцать я где-нибудь встречу эту особу и скажу ей: „Помните тот диктант? Так вот, я не списывала“. Но эти двадцать лет, что должны служить мне верными свидетелями, висели надо мной, словно гигантская горная цепь, жуткая, мрачная, и была я словно в неведомой мне стране.

Читать дальше