Олдос Хаксли: Шутовской хоровод. Эти опавшие листья

Сегодня, впрочем, он не работал: каждое воскресенье вечером его старый друг Портьюз приходил к нему пообедать и поболтать о том о сем. Гамбрил Младший, явившись неожиданно в полночь, застал их перед газовым камином в кабинете отца.

– Дорогой мой, какими судьбами? – При входе сына Гамбрил Старший взволнованно вскочил с места. Тонкие шелковистые волосы заколыхались, превратились на мгновение в серебряный ореол и снова улеглись.

Мистер Портьюз продолжал сидеть, невозмутимый и солидный, как почтовый ящик. Он носил монокль на черной ленте, черный галстук шалью, над двойными складками которого виднелась узкая полоска белого крахмального воротничка, двубортный черный сюртук, светлые клетчатые брюки и лакированные ботинки с матерчатым верхом. Мистер Портьюз очень следил за своей внешностью. Встретив его в первый раз, вы ни за что не догадались бы, что мистер Портьюз специалист по поздней латинской поэзии; и он был бы очень доволен, что вы не догадались. Рядом с мистером Портьюзом Гамбрил Старший, худощавый, сутулый и поджарый, казался в своем свободном, помятом костюме каким-то живым пугалом.

– Какими судьбами? – повторил свой вопрос старый джентльмен.

Гамбрил Младший пожал плечами.

– Мне стало скучно, и я решил бросить службу. – Он говорил делано небрежным и легкомысленным тоном. – Как поживаете, мистер Портьюз?

– Благодарю вас, как всегда, хорошо.

– Ну что ж, – сказал Гамбрил Старший, снова усаживаясь в кресло, – должен сказать, что меня это не удивляет. Гораздо удивительней то, что ты выдержал так долго, хотя педагогика вовсе не твое призвание. Не понимаю, что заставило тебя сделаться учителем. – Он посмотрел на сына сначала сквозь очки, потом поверх них, но мотивы поведения Гамбрила Младшего так и остались для него неясными.

– А что же мне оставалось делать? – спросил Гамбрил Младший, пододвигая кресло к камину. – Ты дал мне педагогическое образование, а потом умыл руки. Никакого выбора, никаких перспектив. Другого выхода не было. А теперь ты же меня и упрекаешь.

Мистер Гамбрил сделал нетерпеливый жест.

– Перестань говорить глупости, – сказал он. – Единственный смысл такого воспитания, какое получил ты, – что оно дает молодому человеку возможность понять, что, собственно, его интересует. По-видимому, ничто не интересовало тебя настолько…

– Меня интересует все, – перебил Гамбрил Младший.

– Что в конце концов сводится к тому же, – в скобках добавил отец. И он продолжал с того места, на котором его прервали: – Ничто не интересовало тебя настолько, чтобы ты захотел посвятить себя этому. Вот почему ты обратился к последнему прибежищу слабых умов, получивших классическое образование, и сделался учителем.

– Полегче, полегче, – сказал мистер Портьюз. – Я сам тоже немножко преподаватель; прошу не нападать на мою профессию.

Гамбрил Старший перестал сучить бородку и откинул волосы, порывом негодования сброшенные ему на глаза.

– Я нападаю вовсе не на профессию, – сказал он. – Совсем нет. Преподавание заслуживало бы всяческих похвал, если бы все те, кто посвящает себя этой профессии, так же интересовались им, как вы, Портьюз, вашей работой или я – моей. Все дело портят такие неустойчивые субъекты, как Теодор. До тех пор, пока все учителя не будут гениями и энтузиастами, никто никогда не научится ничему – кроме того, что он изучает сам.

– И все-таки, – сказал мистер Портьюз, – я очень жалею, что мне пришлось так много учиться самому. Я потратил массу времени, стараясь узнать, как приняться за работу и где найти то, что мне нужно.

Гамбрил Младший закурил трубку.

– Я пришел к заключению, – заговорил он, раскуривая трубку, – что большинство людей… вообще не следовало бы… ничему учить. – Он бросил спичку. – Да простит нас Бог, но ведь они же собаки. Какой смысл учить их чему бы то ни было, кроме умения вести себя прилично, работать и повиноваться? Факты, теории, мировые истины – какая им польза от всего этого? Учить их понимать – да ведь это же только запутывать их; они из-за этого перестают воспринимать простую видимую реальность. Только один процент учащихся, не больше, извлекает какую-нибудь пользу из научного или литературного образования.

– К этому проценту ты причисляешь и себя? – спросил его отец.

– Само собой разумеется, – ответил Гамбрил Младший.

– Возможно, что вы не так уж далеки от истины, – сказал мистер Портьюз. – Когда я думаю о своих детях, скажем… – Он вздохнул. – Я думал, что их будет интересовать то, что интересовало меня; но их ничто не интересует – им нравится только одно: вести себя подобно обезьянам, и к тому же не слишком человекообразным. В возрасте моего старшего сына я просиживал целые ночи над латинскими текстами. А он просиживает – вернее, простаивает, прогуливает, проплясывает – целые ночи за танцами и выпивкой. Помните святого Бернарда? Vigilet tota nocte luxuriosus non solum patienter (только аскеты и школяры терпеливо наблюдают); sed et libenter, ut suam expleat voluptatem[14] Кутила не спит целую ночь не только терпеливо, но и с охотою и удовлетворяет свое вожделение ( лат .). . To, что умный человек делает из чувства долга, дурак делает для забавы. А как я старался заставить его полюбить латынь!