Оноре де Бальзак - Шагреневая кожа

– Я погиб! – воскликнул Рафаэль. – Это – воля самого Бога. Я умру.

Он оставил обоих ученых в полном недоумении. Они долго молчали, не решаясь поделиться друг с другом впечатлениями; наконец, Планшет заговорил:

– Только не будем рассказывать об этом происшествии в Академии, а то коллеги засмеют нас.

Оба ученых были похожи на христиан, которые вышли из гробов своих, а Бога в небесах не узрели [144]. Наука? Бессильна! Кислоты? Чистая вода! Красный поташ? Оскандалился! Вольтов столб и молния? Игрушки!

– Гидравлический пресс разломился, как кусок хлеба, – добавил Планшет.

– Я верю в дьявола, – после минутного молчания заявил барон Жафе.

– А я – в Бога, – отозвался Планшет.

Каждый был верен себе. Для механики вселенная – машина, которой должен управлять рабочий, для химии – создание демона, который разлагает все, а мир есть газ, обладающий способностью двигаться.

– Мы не можем отрицать факт, – продолжал химик.

– Э, чтоб нас утешить, господа доктринеры выдумали туманную аксиому: глупо, как факт.

– Но не забывай, что твоя аксиома – ведь тоже факт! – заметил химик.

Они рассмеялись и преспокойно сели обедать: для таких людей чудо – только любопытное явление природы.

Когда Валантен возвратился домой, его охватило холодное бешенство; теперь он ни во что уже не верил, мысли у него путались, кружились, разбегались, как у всякого, кто встретится с чем-то невозможным. Он еще допустил бы предположение о каком-нибудь скрытом изъяне в машине Шпигхальтера, – бессилие механики и огня не удивляло его; но гибкость кожи, которую он ощутил, когда взял ее в руки, а вместе с тем несокрушимость, которую она обнаружила, когда все находившиеся в распоряжении человека разрушительные средства были направлены против нее, – вот что приводило его в ужас. От этого неопровержимого факта кружилась голова.

«Я сошел с ума, – думал он, – с утра я ничего не ел, но мне не хочется ни есть, ни пить, а в груди точно жжет огнем».

Он повесил шагреневую кожу на прежнее место и, снова обведя контуры талисмана красными чернилами, сел в кресло.

– Уже восемь часов! – воскликнул он. – День прошел как сон.

Он облокотился на ручку кресла и, подперев голову рукой, долго сидел так, погруженный в то мрачное раздумье, в те гнетущие размышления, тайну которых уносят с собою осужденные на смерть.

– Ах, Полина, бедная девочка! – воскликнул он. – Есть бездны, которых не преодолеет даже любовь, как ни сильны ее крылья.

Но тут он явственно услышал подавленные вздохи и, благодаря одному из самых трогательных свойств, которыми обладают влюбленные, узнал дыхание Полины.

«О, вот и приговор! – подумал Рафаэль. – Если действительно она здесь, я хотел бы умереть в ее объятиях».

Послышался веселый, непринужденный смех. Рафаэль повернулся лицом к кровати и сквозь прозрачный полог увидел лицо Полины; она улыбалась, как ребенок, довольный тем, что удалась его хитрость; прекрасные ее кудри рассыпались по плечам; в это мгновение она была подобна бенгальской розе посреди букета белых роз.

– Я подкупила Ионафана, – сказала она. – Я твоя жена, так разве эта кровать не принадлежит мне? Не сердись на меня, мой дорогой, мне только хотелось уснуть возле тебя, неожиданно появиться перед тобою. Прости мне эту глупость.

Она как кошка прыгнула из постели, вся словно сияя в белом муслине, и села к Рафаэлю на колени.

– О какой бездне ты говорил, любовь моя? – спросила она, и лицо ее приняло озабоченное выражение.

– О смерти.

– Ты меня мучаешь, – сказала она. – Есть такие мысли, к которым нам, бедным женщинам, лучше не обращаться, они нас убивают. От силы ли это любви, от недостатка ли мужества – не знаю. Смерть меня не пугает, – продолжала она со смехом. – Умереть вместе с тобой, хотя бы завтра утром, в последний раз целуя тебя, было бы для меня счастьем. Мне кажется, я прожила бы за это время больше столетия. Что для нас число дней, если в одну ночь, в один час мы исчерпали всю жизнь, полную мира и любви?

– Ты права, твоими милыми устами говорит само небо. Дай я поцелую тебя, и умрем, – сказал Рафаэль.

– Что ж, и умрем! – со смехом отозвалась она.

Было около девяти часов утра, свет проникал сквозь щели жалюзи; его смягчал муслин занавесок, и все же были видны яркие краски ковра и обитая шелком мебель, которой была уставлена спальня, где почивали влюбленные. Кое-где искрилась позолота. Луч солнца скользнул по мягкому пуховому одеялу, которое среди игр любви было сброшено на пол. Платье Полины, висевшее на высоком зеркале, казалось неясным призраком. Крохотные туфельки валялись далеко от постели. Соловей прилетел на подоконник; его щелканье и шелест крыльев, когда он вспорхнул, улетая, разбудили Рафаэля.