Оноре де Бальзак - Шагреневая кожа

– Я ревную тебя к газете, – сказала Полина, вытирая слезы, выступившие у нее на глазах от этого по-детски веселого смеха. – Разве это не вероломство, – продолжала она, внезапно вновь становясь женщиной, – увлечься в моем присутствии русскими воззваниями и предпочесть прозу императора Николая [137]словам и взорам любви?

– Я не читал, мой ангел, я смотрел на тебя.

В эту минуту возле оранжереи раздались тяжелые шаги садовника, – песок скрипел под его сапогами с подковками.

– Прошу прощения, господин маркиз, что помешал вам, и у вас также, сударыня, но я принес диковинку, какой я еще сроду не видывал. Я только что, дозвольте сказать, вместе с ведром воды вытащил из колодца редкостное морское растение. Вот оно! Нужно же так привыкнуть к воде, – ничуть не смокло и не отсырело. Сухое, точно из дерева, и совсем не осклизлое. Конечно, господин маркиз ученее меня, вот я и подумал: нужно им это отнести, им будет любопытно.

И садовник показал Рафаэлю неумолимую шагреневую кожу, размеры которой не превышали теперь шести квадратных дюймов.

– Спасибо, Ваньер, – сказал Рафаэль. – Вещь очень любопытная.

– Что с тобой, мой ангел? Ты побледнел! – воскликнула Полина.

– Ступайте, Ваньер.

– Твой голос меня пугает, – сказала Полина, – он как-то странно вдруг изменился… Что с тобой? Как ты себя чувствуешь? Что у тебя болит? Ты нездоров? Доктора! – крикнула она. – Ионафан, на помощь!

– Не надо, Полина, – сказал Рафаэль, уже овладевая собой. – Пойдем отсюда. Здесь от какого-то цветка идет слишком сильный запах. Может быть, от вербены?

Полина набросилась на ни в чем не повинное растение, вырвала его с корнем и выбросила в сад.

– Ах ты, мой ангел! – воскликнула она, сжимая Рафаэля в объятиях таких же пылких, как их любовь, и с томной кокетливостью подставляя свои алые губы для поцелуя. – Когда ты побледнел, я поняла, что не пережила бы тебя: твоя жизнь – это моя жизнь. Рафаэль, проведи рукой по моей спине. Там у меня все еще холодок, ласка смерти. Губы у тебя горят. А рука?.. Ледяная! – добавила она.

– Пустое! – воскликнул Рафаэль.

– А зачем слеза? Дай я ее выпью.

– Полина, Полина, ты слишком сильно меня любишь!

– С тобой творится что-то неладное, Рафаэль… Говори, все равно я узнаю твою тайну. Дай мне это, – сказала она и взяла шагреневую кожу.

– Ты мой палач! – воскликнул молодой человек, с ужасом глядя на талисман.

– Что ты говоришь! – пролепетала Полина и выронила вещий символ судьбы.

– Ты любишь меня? – спросил он.

– Люблю ли? И ты еще спрашиваешь!

– В таком случае оставь меня, уйди!

Бедняжка ушла.

– Как! – оставшись один, вскричал Рафаэль. – В наш просвещенный век, когда мы узнали, что алмазы суть кристаллы углерода, в эпоху, когда всему находят объяснение, когда полиция привлекла бы к суду нового мессию, а сотворенные им чудеса подверглись бы рассмотрению в Академии наук, когда мы верим только в нотариальные надписи, я поверил – я! – в какой-то «Мене-Текел-Фарес» [138]. Но, клянусь Богом, я не могу поверить, что высшему существу приятно мучить добропорядочное создание… Надо поговорить с учеными.

Вскоре он очутился между Винным рынком, этим огромным складом бочек, и приютом Сальпетриер, этим огромным рассадником пьянства, около небольшого пруда, где плескались утки самых редкостных пород, сверкая на солнце переливами своих красок, напоминавших тона церковных витражей. Здесь были собраны утки со всего света; крякая, кувыркаясь, барахтаясь, образуя нечто вроде утиной палаты депутатов, созванной помимо их воли, но, по счастью, без хартии и без политических принципов, они жили здесь, не опасаясь охотников, но порою попадая в поле зрения естествоиспытателя.

– Вот господин Лавриль, – сказал сторож Рафаэлю, который разыскивал этого великого жреца зоологии.

Маркиз увидел невысокого роста господина, с глубокомысленным видом рассматривавшего двух уток. Ученый этот был человек средних лет; приятным чертам его лица придавало особую мягкость выражение радушия; во всем его облике чувствовалась беспредельная преданность науке; из-под парика, который он беспрестанно теребил и в конце концов забавно сдвинул на затылок, видны были седые волосы, – такая небрежность изобличала в нем страсть к науке и ее открытиям, а эта страсть – как, впрочем, и всякая другая – столь властно обособляет нас от внешнего мира, что заставляет забывать о самом себе. В Рафаэле заговорил ученый и исследователь, и он пришел в восторг от этого естествоиспытателя, который не спал ночей, расширяя круг человеческих познаний, и самими ошибками своими служил славе Франции; впрочем, щеголиха, наверно, посмеялась бы над тем, что между поясом панталон и полосатым жилетом ученого виднелась щелочка, стыдливо прикрываемая, однако же, сорочкою, которая собралась складками оттого, что г-н Лавриль беспрестанно то наклонялся, то выпрямлялся, как этого требовали его зоогенетические наблюдения.