Оноре де Бальзак - Шагреневая кожа

– О, чудная душа, чудный гений, сердце, которое я так хорошо знаю, – воскликнула она, – все это мое, и я твоя?

– Навсегда, нежное мое создание, – в волнении проговорил Рафаэль. – Ты будешь моей женой, моим добрым гением. Твое присутствие всегда рассеивало мои горести и дарило мне отраду; сейчас ангельская твоя улыбка как будто очистила меня. Я будто заново родился на свет. Жестокое прошлое, жалкие мои безумства – все это кажется мне дурным сном. Я очищаюсь душою подле тебя. Чувствую дыхание счастья. О, останься здесь навсегда! – добавил он, благоговейно прижимая ее к своему бьющемуся сердцу.

– Пусть смерть приходит, когда ей угодно, – в восторге вскричала Полина, – я жила!

Блажен тот, кто поймет их радость, – значит, она ему знакома!

– Дорогой Рафаэль, – сказала Полина после того, как целые часы протекли у них в молчании, – я бы хотела, чтобы никто никогда не ходил в милую нашу мансарду.

– Нужно замуровать дверь, забрать окно решеткой и купить этот дом, – решил маркиз.

– Да, ты прав! – сказала она. И, помолчав с минуту, добавила: – Мы несколько отвлеклись от поисков твоих рукописей!

Оба засмеялись милым, невинным смехом.

– Я презираю теперь всякую науку! – воскликнул Рафаэль.

– А как же слава, милостивый государь?

– Ты – моя единственная слава.

– У тебя было очень тяжело на душе, когда ты писал эти каракули, – сказала она, перелистывая бумаги.

– Моя Полина…

– Ну да, твоя Полина… Так что же?

– Где ты живешь?

– На улице Сен-Лазар. А ты?

– На улице Варен.

– Как мы будем далеко друг от друга, пока…

Не договорив, она кокетливо и лукаво взглянула на своего возлюбленного.

– Но ведь мы будем разлучены самое большее на две недели, – возразил Рафаэль.

– Правда! Через две недели мы поженимся. – Полина подпрыгнула, как ребенок. – О, я бессердечная дочь! – продолжала она. – Я не думаю ни об отце, ни о матери, ни о чем на свете. Знаешь, дружочек, мой отец очень хворает. Он вернулся из Индии совсем больной. Он чуть не умер в Гавре, куда мы поехали его встречать. Ах, боже! – воскликнула она, взглянув на часы. – Уже три часа! Я должна быть дома, – он просыпается в четыре. Я хозяйка в доме, мать исполняет все мои желания, отец меня обожает, но я не хочу злоупотреблять их добротой, это было бы дурно! Бедный отец, это он послал меня вчера в Итальянский театр… Ты придешь завтра к нему?

– Маркизе де Валантен угодно оказать мне честь и пойти со мной под руку?

– Ключ от комнаты я унесу с собой! – объявила она. – Ведь это дворец, это наша сокровищница!

– Полина, еще один поцелуй!

– Тысячу! Боже мой, – сказала она, взглянув на Рафаэля, – и так будет всегда? Мне все это кажется сном.

Они медленно спустились по лестнице; затем, идя в ногу, вместе вздрагивая под бременем одного и того же счастья, прижимаясь друг к другу, как два голубка, дружная эта пара дошла до площади Сорбонны, где стояла карета Полины.

– Я хочу заехать к тебе, – воскликнула она. – Хочу посмотреть на твою спальню, на твой кабинет, посидеть за столом, за которым ты работаешь. Это будет, как прежде, – покраснев, добавила она. – Жозеф, – обратилась она к лакею, – я заеду на улицу Варен и уж потом домой. Теперь четверть четвертого, а дома я должна быть в четыре. Пусть Жорж погоняет лошадей.

И несколько минут спустя влюбленные подъезжали к особняку Валантена.

– О, как я довольна, что все здесь осмотрела! – воскликнула Полина, теребя шелковый полог у кровати Рафаэля. – Когда я стану засыпать, то мысленно буду здесь. Буду представлять себе твою милую голову на подушке. Скажи, Рафаэль, ты ни с кем не советовался, когда меблировал свой дом?

– Ни с кем.

– Правда? А не женщина ли здесь…

– Полина!

– О, я страшно ревнива! У тебя хороший вкус. Завтра же добуду себе такую кровать.

Вне себя от счастья, Рафаэль обнял Полину.

– Но мой отец! Мой отец! – сказала она.

– Я провожу тебя, хочу как можно дольше не расставаться с тобой! – воскликнул Валантен.

– Как ты мил! Я не смела тебе предложить…

– Разве ты не жизнь моя?

Было бы скучно в точности приводить здесь всю эту болтовню влюбленных, которой лишь тон, взгляд, непередаваемый жест придают настоящую цену. Валантен проводил Полину до дому и вернулся с самым радостным чувством, какое здесь, на земле, может испытать и вынести человек. Когда же он сел в кресло подле огня, думая о внезапном и полном осуществлении своих мечтаний, мозг его пронзила холодная мысль, как сталь кинжала пронзает грудь; он взглянул на шагреневую кожу, – она слегка сузилась. Он крепко выругался на родном языке, без всяких иезуитских недомолвок андуйетской аббатисы [134], откинулся на спинку кресла и устремил неподвижный, невидящий взгляд на розетку, поддерживавшую драпри.