Луи Куперус - О старых людях, о том, что проходит мимо

Она указала на Стейна.

– Что он? – поддразнил ее Стейн.

– Пока он тут тратит мои деньги на девок, на грязных девок…

– Ну что вы, мамуля!

– Да, это так и есть!

– Тише, мамуля, не говорите так! Но, Стейн, что же случилось?

– Maman получила письмо из Лондона.

– От Тревелли?

– От Хью. Просит денег.

– Почему я не могу послать денег сыну, когда мне хочется? – закричала Отилия, обращаясь к Лоту. – Разве Хью не мой сын? Ты против того, чтобы я с ними часто виделась, а теперь я вообще должна списать его со счетов? Хью сейчас сидит без работы, почему я не могу послать ему денег? Это же мои деньги! У Стейна есть его собственные, его пенсия. Его денег я у него не прошу.

– Лот, – сказал Стейн, – разумеется, мама может поступать, как знает. Но нам самим едва хватает на хозяйство, ты в курсе. Если мама пошлет Хью пятьдесят фунтов, то не понимаю, как мы выкрутимся. Вот и все, а прочее, что говорит maman, меня не волнует.

– Тратит деньги на грязных девок, подлец, и был, и есть подлец!

– Мамуля, перестаньте! Тише! Я не выношу ссор и ругани. Тише, тише, мамуля! Покажите мне письмо от Хью.

– Нет, и тебе не покажу! Тоже мне, выдумал! Ты что, хочешь установить надо мной опеку? И ты против собственной матери заодно с этим грязным типом! Вы оба хотите, чтобы я списала со счетов своих собственных детей, собственную плоть и кровь, моих любимцев, лю-бим-цев, оттого что ваша лавочка иначе обеднеет? Когда же я с ними увижусь? Когда? Когда? С моими Мери, Джоном, Хью? Когда я увижусь с Хью? Пусть я ошиблась в их отце, они все равно мои дети, как и ты, как и Отилия! Я не потерплю, чтобы мой сын голодал!

– Мне точно известно, что Хью злоупотребляет вашей добротой, вашей слабостью, не говоря уже о двоих других.

– Не отзывайся о них так! Ты хочешь списать со счетов своих братьев и сестру! Думаешь, ты один на свете, думаешь, у твоей матери больше никого нет, и собираешься жениться и оставить мать одну с ним, с этим негодяем, который по ночам тайком ходит к девкам. Потому что он молодой! Он молодой, а жена у него старая! Но если ему так надо к девкам, а ты женишься, то обещаю, что не останусь здесь одна, я тогда перееду к Хью. К моему любимому мальчику! Когда я с ним увижусь? Когда я с ним увижусь? Мы не виделись уже целый год!

– Тише, мамуля, не кричите и успокойтесь. Говорите тише. Я так устаю от ваших криков и ругани, я этого не выношу… Хорошо, не показывайте мне письмо от Хью. Но Стейн прав, насколько я представляю себе наши с вами финансы, это безумие – посылать шестьсот гульденов Хью, который никогда по-настоящему не работал и лишь время от времени занимается какими-то делами в Сити. Вы не можете этого сделать.

– Еще как могу, а ты – черствый эгоист! Что ты знаешь о финансах своей матери? У меня всегда будут деньги, когда я захочу!

– Да… я знаю: вы сначала теряете их у себя в шкафу, а потом находите.

– И пусть я на этот раз не найду их в шкафу, и пусть Стейн сидит на своих ключах, я спокойно пойду к банкиру и попрошу свои деньги, и мне не откажут. И я велю банкиру послать деньги в Лондон… Так вам и надо, жадные эгоисты! Вот прямо сейчас надену шляпку и пойду к банкиру, и завтра, послезавтра, когда там… Хью получит свои деньги. Я бы послала их и тебе, Лот, и Отилии, а сейчас посылаю Хью. Я его мать, и я пошлю ему, я пошлю ему, вот увидите!

Она заикалась, задыхалась от злости, боли и ревности, из-за того что Лот защищал Стейна, а то, что Стейн любил Лота больше, чем ее, вонзалось в ее колотящееся сердце острым шипом и причиняло такую боль, что она уже и сама не понимала, что говорит, и ей хотелось оттаскать Лота за уши, а Стейна… Стейна она готова была убить!

Отилия, бледная от гнева, натыкаясь на мебель, с трудом дошла до двери, со стуком захлопнула ее за собой и взбежала по лестнице. От боли ей хотелось плакать… Стейн и Лот слышали у себя над головой, как она топает от злости ногами, одевается для улицы, говорит сама с собой и непрестанно бранится. Гримаса отчаяния вдруг исказила окаймленные густой бородой красивые крупные черты Стейна, до сих пор хранившего безразличие.

– Лот, – сказал он, – дружочек. Вот так я и живу уже двадцать лет.

– Успокойся, Стейн.

– Двадцать лет. Крики, брань, сцены… Она твоя мать, так что продолжать не буду.

– Да, Стейн, она моя мать, и, несмотря ни на что, я ее люблю, но я понимаю, как ты страдаешь.

– Страдаю? Не уверен. Скорее, это отупение. Порой я думаю, что напрасно погубил свою жизнь. И кому от этого хорошо? Даже ей одна мука.