Бенджамин Дизраэли - Сибилла

Билль отвергли, и леди Марни устроила грандиозный бал, чтобы отпраздновать это событие, а заодно и утешить лондонских торговцев, не получивших ожидаемого избирательного права. Она уже готовилась возвратиться к своим обязанностям при дворе, когда, к ее великому изумлению, пушечные залпы возвестили о роспуске парламента. Леди Марни побледнела; она была слишком глубоко посвящена в тайны Тэдпоула и Тэйпера {153} , чтобы сомневаться в последствиях этого события; она упала в кресло и объявила лорда Грея предателем своего сословия.

Леди Марни, которая шесть месяцев писала сыну в Оксфорд очаровательнейшие письма, полные шуток и насмешек над кабинетом министров, теперь сообщила Эгремонту, что революция неизбежна, что любую собственность немедля конфискуют, бедного обманутого короля возведут на плаху или в лучшем случае вышлют назад в Ганновер {154} , и всех аристократов и наиболее влиятельных дворян, а также каждого, кто хоть чем-нибудь владеет, безжалостно отправят на гильотину.

Независимо от того, удастся ли его друзьям тотчас вернуть себе власть или же их имущество будет конфисковано без остатка, Чарльз Эгремонт, казалось, сделал из этого всего один практический вывод. Carpe diem {155} . А потому он настоял на том, что его карьера в Оксфорде пока подождет, и в 1833 году вышел в свет: младший сын с экстравагантными вкусами и дорогостоящими привычками, с репутацией человека, наделенного выдающимися способностями, хоть и недостаточно образованного, ибо знания, полученные им в Итоне, были чрезвычайно поверхностны, а студента впоследствии из него не вышло; обладатель множества характерных мужских качеств и внешности, что немедленно располагало к нему людей и вызывало их симпатию. По правде говоря, едва ли какой-нибудь физиолог сумел бы определить по чертам лица и поведению Эгремонта род его занятий и особенности характера. В минуты покоя его внешний вид и выражение лица становились задумчивыми; красиво вылепленный лоб говорил об утонченности; форма рта выдавала дружелюбный характер, а темно-карие глаза лучились нежностью. Когда он разговаривал, его приятный голос гармонировал с обликом.

Два года, проведенные в самых изысканных кругах нашего общества, благотворно повлияли на характер Эгремонта в целом и, можно сказать, завершили его воспитание. У него хватило ума и вкуса, чтобы не позволить своему пристрастию к спорту выйти за рамки приличий; он вверил себя деликатной и благодетельной власти женщин, и это, как обыкновенно бывает, смягчило его нрав и отточило остроумие. Эгремонту повезло с рассудительной матерью, и он дорожил этим бесценным даром. Леди Марни превосходно знала общество и была в некотором роде знакома с человеческой натурой, считая при этом, что проникла в самую ее суть; она гордилась своим тактом и действительно была очень находчива, но до того напориста, что искусство ее казалось слишком прямолинейным; необычайно искушенная в светских делах и в то же время не чуждая импульсивности, она была жизнерадостна и могла бы прослыть весьма милой, если бы без устали не хлопотала о том, как же ей блеснуть остроумием, — и, несомненно, приобрела бы куда большее влияние в свете, если бы не столь сильно стремилась продемонстрировать свое искусство. Как бы то ни было, благодаря личному очарованию, естественным (а если необходимо, лощеным) манерам, быстроте ума, живой речи, бодрости духа и высокому социальному положению леди Марни оставалась всеобщей любимицей; ее дети души в ней не чаяли, ибо она была любящей и, по правде сказать, образцовой матерью.

Когда Эгремонту было двадцать четыре, он влюбился; и то было настоящее чувство. Как и все прочие, он порхал с цветка на цветок; как и все прочие, не раз воображал, будто самый благоуханный еще впереди, и летел себе дальше. И вот теперь он сам оказался пленен без остатка. Его божеством стала новая красавица; целый мир пел ей дифирамбы. Решился и Эгремонт. Леди Арабелла была не только красива, но также умна и обворожительна. Ее присутствие было подобно вдохновению — во всяком случае, для Эгремонта. Она соблаговолила ответить на его ухаживания; дала понять, что усилия его замечены; их имена были упомянуты вместе. Эгремонт тешил себя мечтами. Он жалел, что не занят никакой деятельностью; жалел, что растратил и так небольшое наследство, которое оставил ему отец; рассуждал о любви в шалаше — и арендовал дворец; рассуждал, как бы ему держаться поближе к матери — и подальше от брата; думал о законах и Церкви; одно время думал о Новой Зеландии. Баловень судьбы и моды, Эгремонт впервые за свою жизнь был вынужден признать: невзирая на наносной блеск, есть в его положении нечто такое, что может обеспечить ему печальную и горькую участь после того, как упорхнет его юность и померкнет сияние высшего света.