Ирвин Шоу - Избранные произведения в одном томе [Компиляция, сетевое издание]

— Такой шанс выпадает раз в жизни. Чего он сидит на своих деньгах? По закону о наследстве львиная доля отойдет государству. Ладно, я что-нибудь придумаю. Это не единственный способ заработать кучу денег. — Он пристально посмотрел на Марту, которая ела виноград. — Марта, ты знаешь, что представляешь собой потенциальный источник дохода?

— Я намерена завещать свое тело науке. В возрасте восьмидесяти пяти лет.

— Главное для тебя не выходить замуж за американца.

— Кажется, пора заявлять на тебя в комитет по антиамериканской деятельности.

— Америка не место для красивой женщины. — Берт ее не слушал. — Дома там становятся все меньше, жалованье слуг все выше, а в итоге красота оказывается замурованной в четырех стенах маленького уютного гнездышка где-нибудь в Скарсдейле, в окружении телевизора и бытовой техники, так облегчающей домашний труд, которое она покидает лишь ради собраний ассоциации родителей и учителей. Красивой женщине куда лучше жить в стране, которая не столь успешно развивается и тратит чуть больше, чем зарабатывает, такой, например, как Франция. Тут ты сможешь выйти замуж за сорокапятилетнего мужчину с роскошными усами и большим родовым поместьем на берегу Луары. Отличная охота по осени, легкие вина с собственных виноградников, десятки слуг, которые снимают шапки и кланяются, когда мимо проезжает хозяйский автомобиль. Муж будет обожать тебя, приглашать в поместье всех твоих друзей, чтобы ты радовалась жизни, и надолго оставлять одну, уезжая в Париж по делам или к личному врачу, чтобы тот проверил, в порядке ли у него печень.

— А какое место в этой идиллии ты отводишь себе? — спросила Марта.

— Одного из друзей, которых будут приглашать в поместье, чтобы ты радовалась жизни, — ответил за приятеля Мэнни.

Разговор ему не нравился. Пусть Берт и шутил, но Мэнни чувствовал, что он одобрил бы решение Марты остаться за границей и выйти замуж за богатого старика. Только на днях, когда они говорили о жизненном пути, который им предстояло выбрать, Берт сказал: «Самое главное — распознать в себе особый дар и использовать его. А лучший способ использовать его — уберечь себя от удушающей скуки работы. Вот твой дар, — улыбнулся он Марте, — красота. Тут все просто. Ты используешь его для обольщения мужчин, и весь мир будет у твоих ног. Мой дар уступает твоему, так что в долговременной перспективе шансов у меня меньше. Я обаятельный… — улыбнулся он во весь рот, — и мне на все наплевать. Однако если мне хватит ума и я не попадусь на удочку, попадаться на которую не следует, то достигну многого. Что же касается Мэнни… — Он печально покачал головой. — Его дар — добропорядочность. Бедняга. Куда ему с этим сунуться?»

И теперь, сидя на краю полотенца, отщипывая от грозди виноградины, Берт снова качал головой:

— Нет, я не буду одним из приглашенных друзей. Поднимай выше. Я вижу себя управляющим поместья, забавным американцем, лишенным честолюбия, которому нравится жить во Франции на берегах живописной реки. Я буду носить старый твидовый пиджак, пропахший лошадьми и молодым бочковым вином, меня будут любить все и каждый, я буду отпускать едкие шутки по поводу пропасти, в которую скатывается мир, а в отсутствие хозяина долгими вечерами играть с хозяйкой в триктрак у камина, чтобы потом подняться наверх с последним бокалом коньяка в руке и развлечь ее на американский манер на родовом ложе…

— Ах, какая милая картинка! — прокомментировала Марта.

— У каждой эпохи свои идеалы. Я говорю про нашу, затесавшуюся между войнами.

Мэнни эти слова покоробили, а когда он взглянул на Марту, ему стало просто нехорошо. Потому что Марта смеялась. После отъезда из Флоренции они часто смеялись, говорили о многом, но ему очень не нравилось, что тема, затронутая Бертом, вызвала у Марты смех.

Он встал:

— Хочу немного вздремнуть. Разбудите меня, когда соберетесь уезжать.

Он взял с собой свитер, чтобы использовать его вместо подушки, отошел в направлении берега по стене-дамбе шагов на тридцать и, вытягиваясь на прогретых солнцем камнях, услышал, как в унисон засмеялись Марта и Берт. Смех этот, причину которого знали только они, далеко разносился в тиши залитой солнцем бухты.

Закрыв глаза, чтобы не мешали солнечные лучи, слыша далекий смех друзей, Мэнни вдруг почувствовал боль. Боль эта не оставалась на месте, а перемещалась по телу. Когда Мэнни казалось, что он определил эпицентр: «Вот оно, я все понял, жутко болит горло», — боль не пропадала, она давала о себе знать снова и снова. А потом, ощущая всем телом тепло солнечных лучей, Мэнни осознал, что не боль это, а печаль.