Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

От рассуждений насчет продажности врачей атмосфера все больше накаляется, а ассистент между тем молча рассматривает мужичонку. Он сразу его узнал. Тот вовсе не так суетлив и на проныру, как его назвала помощница, не очень-то похож. Спокойно стоит возле зеркала, в разговорах не участвует. Вроде как даже не слушает, что они говорят, а ведь обычно люди охотно слушают, чтобы скоротать нудное ожидание. Вид у него туповатый и слегка опасливый. Мелкий работяга, решает ассистент. Хотя нет, выше подымай, руки на вид ловкие, следы работы, но не тяжелой… Костюм и пальто старается содержать в порядке, что, впрочем, не обманывает насчет поношенности. В целом ни намека на человека, какого представляешь себе, учитывая тон открытки. Тот пишет весьма энергично, а этот – озабоченный зайчишка.

Однако ж ассистент давным-давно усвоил, что люди нередко совсем не таковы, какими кажутся на первый взгляд. А на этом по причине показаний свидетельницы лежат настолько тяжкие подозрения, что необходимо по меньшей мере как следует все проверить. Автор открыток, видать, заставляет господ наверху изрядно нервничать, давеча вот опять под грифом «Секретно! Совершенно секретно!» пришел приказ, что малейший след в этом деле надлежит немедля проверять.

Эх, вот бы мне хоть капельку повезло, думает ассистент. Самое время получить повышеньице.

Среди всеобщей ругани он почти незаметно подходит к мужичонке возле зеркала, похлопывает его по плечу и говорит:

– Пройдемте-ка со мной на минутку в коридор. Хочу спросить вас кое о чем.

Энно Клуге послушно идет за ним, как обычно покорный приказу. Но уже когда он вышел за незнакомцем в коридор, его охватывает страх: что это значит? Чего ему от меня надо? Выглядит-то как легавый и говорит тоже как легавый. Какое уголовке до меня дело – я ведь ничего не натворил!

В ту же секунду он вспоминает о взломе у Розентальши. Без сомнения, Баркхаузен прокололся и выдал его с потрохами. Страх усиливается, ведь он поклялся ничего не говорить и, если теперь проболтается, этот малый из СС сызнова возьмет его в оборот и отметелит еще хуже прежнего. Надо держать язык за зубами, но, если он ничего не скажет, за него примется этот легавый, и в конце концов он таки проговорится. Куда ни кинь, все клин… Ох, этот страх!

Когда он выходит в коридор, четверо с ожиданием смотрят на него – но он их не видит, видит только форму полицейского и знает, что боялся не зря, что впрямь угодил между двух огней.

И этот страх наделяет Энно Клуге качествами, обычно ему не присущими, а именно решительностью, силой и проворством. Замухрышка толкает ошарашенного ассистента, который ничего подобного не ждет, на полицейского, пробегает мимо доктора и его помощницы, распахивает входную дверь и выскакивает на лестницу…

Однако позади заливается свисток полицейского, а с этим длинноногим молодым парнем в проворстве не потягаешься. На нижнем марше он догоняет Энно, дает ему в челюсть, валит с ног на ступеньки, а когда кружащиеся солнца и огненные всполохи перед глазами гаснут и беглец снова способен видеть, полицейский с дружелюбной улыбкой произносит:

– Ну-ка, протяни лапку! Лучше я надену на тебя браслетик. В другой раз совершим прогулочку вместе, а?

И вот уже наручник защелкнулся у Энно на запястье, он снова поднимается по лестнице, между двумя легавыми – хмурым и довольно усмехающимся, которого маленький беглец явно только развеселил.

Наверху, где пациенты теперь толпятся в коридоре и уже забыли о злости на долгое ожидание, ведь поглядеть на арест всегда интересно, тем более, по словам помощницы, этот малый еще и политический, коммунист, а им, прохвостам, так и надо, – стало быть, наверху путь лежит мимо пациентов в кабинет доктора. Госпожу Кизов ассистент немедля выпроваживает, а врачу разрешено присутствовать при допросе, и он слышит, как ассистент говорит:

– Та-ак, сынок, садись-ка на стул, отдохни малость от своей беготни. Вид у тебя и впрямь загнанный! Унтер-офицер, можете снять с задержанного наручник. Он больше не убежит, верно?

– Конечно, не убегу! – заверяет Энно Клуге в отчаянии, и по лицу его уже катятся слезы.

– И я тебе не советую! В другой раз буду стрелять, сынок, а это я хорошо умею! – Ассистент упорно именует Клуге сынком, даром что тот лет на двадцать его старше. – И плакать тебе незачем! Ты ведь ничего серьезного не натворил. Или как?

– Да ничего я не натворил! – сквозь слезы выдавливает Энно Клуге. – Совсем ничего!