Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Он останавливается у высокого окна между этажами, смотрит на улицу. А при этом неприметно вытаскивает из кармана перчатку, надевает на правую руку. Сует эту руку в карман, осторожно, чтобы не помять, проводит ею по лежащей там открытке. Двумя пальцами берется за бумагу…

Проделывая эти манипуляции, Отто Квангель давно успел заметить, что Анна, очень бледная, стоит не на посту у витрины, а на краю проезжей части и весьма откровенно смотрит на конторское здание. Он стоит наверху, так высоко она взгляд не поднимает, наверно, смотрит на парадную дверь. Недовольно качнув головой, он твердо решает никогда больше жену с собой не брать. Ясное дело, она боится за него. Но почему? За себя бы боялась, ведь ведет она себя совершенно неправильно. Навлекает опасность на них обоих!

Он поднимается еще выше. Проходя мимо следующего окна, опять смотрит на улицу – Анна опять стоит уткнувшись в витрину. Хорошо, очень хорошо, она обуздала свой страх. Храбрая женщина. Незачем говорить с ней об этом. Внезапно Квангель достает открытку, бережно кладет ее на подоконник, уже на ходу стягивает перчатку, сует в карман.

Спустившись на несколько ступенек, он оглядывается. Вон она, лежит на ярком свету, ему и отсюда видно, каким крупным, четким шрифтом написана его первая открытка! Каждый сможет прочесть! И понять тоже! Квангель мрачно усмехается.

Одновременно он слышит, как этажом выше открывается дверь. Лифт минуту назад поехал вниз. Вдруг человек, только что покинувший контору, не захочет дожидаться лифта, вдруг он пойдет по лестнице и найдет открытку – Квангель-то спустился всего на один марш. Если этот человек побежит, то может и догнать Квангеля, пусть в самом низу, но может, потому что Квангелю бежать никак нельзя. Старикан, который, как школьник, мчится вниз по лестнице, – нет, это привлечет внимание. А ему нельзя привлекать внимание, никто не должен вспомнить, что вообще видел в доме человека такой-то и такой-то наружности.

Тем не менее он спускается по каменным ступенькам довольно быстро и сквозь шум собственных шагов старается расслышать, не идет ли по лестнице и тот человек. Тогда он определенно видел открытку, ее нельзя не заметить. Но Квангель не уверен. Один раз ему показалось, будто он слышал шаги. Но уже давно вовсе ничего не слыхать. Да и расстояние уже слишком велико, ничего не услышишь. Лифт, сверкая огнями, проезжает мимо него наверх.

Квангель проходит в вестибюль. Со двора как раз гурьбой вваливается народ, работяги с какой-то фабрики, Квангель присоединяется к ним. На сей раз, он уверен, вахтер на него вообще не посмотрел.

Он пересекает улицу, становится рядом с Анной, сообщает:

– Дело сделано! – А заметив, как вспыхнули ее глаза, как задрожали губы, добавляет: – Никто меня не видел! – И наконец: – Идем. Аккурат успею пешком дойти до фабрики.

Они уходят. Но на ходу оба оглядываются на конторское здание, где первая квангелевская открытка начинает свой путь в широкий мир. Как бы на прощание оба кивают этому дому. Хороший дом, и сколько бы домов они ни посетили в последующие месяцы и годы – этот дом им не забыть никогда.

Анне Квангель хочется тихонько погладить мужа по руке, но она не смеет. Лишь как бы случайно задевает эту руку и испуганно говорит:

– Ох, извини, Отто!

Он искоса с удивлением смотрит на нее, но молчит.

Оба идут дальше.

У актера Макса Хартайзена, как говаривал его друг адвокат Толль, рыльце изрядно было в пушку еще с донацистских времен. Он играл в фильмах, снятых режиссерами-евреями, играл в пацифистских фильмах, а одной из главных его ролей в театре был паршивый слабак, принц Гомбургский [21], который для всякого подлинного национал-социалиста заслуживает только плевка. Иными словами, Макс Хартайзен имел все основания соблюдать предельную осторожность, ведь некоторое время он очень и очень сомневался, разрешат ли ему вообще играть при коричневых господах.

Но в конце концов все уладилось. Конечно, парню приходилось проявлять известную сдержанность и пропускать вперед актеров по-настоящему коричневой окраски, пусть они и умели далеко не так много, как он. Однако именно сдержанности ему и недоставало; простодушный Хартайзен играл так, что привлек внимание самого министра Геббельса. Даже привел министра в совершенно безумный восторг. А чем грозят подобные увлечения означенного министра, знал любой ребенок, потому что не было на свете человека капризнее и вздорнее доктора Йозефа Геббельса.