Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

– Разве не примечательно, как тихо в переднем доме? Вы обратили внимание, что в переднем доме никто на улицу не выглядывал, во флигеле-то народ все окна облепил! Подозрительно. Жильцы из переднего дома наверняка ведь что-то заметили. Но не подают виду. Вы должны немедля провести у них обыски, господин комиссар!

– И начал бы я с Персике, – ответил комиссар, продолжая спокойно подниматься по ступенькам. – У них тоже никто в окно не выглядывал.

Бальдур смущенно засмеялся.

– Мои братья, которые в СС, – пояснил он, – вчера вечером они в стельку напились…

– Сынок, – продолжал комиссар, будто и не слышал. – Я делаю свое дело, а ты – свое. И в твоих советах я не нуждаюсь. Соплив ты еще давать мне советы. – В душе посмеиваясь, он глянул через плечо в растерянное лицо парня и добавил: – Если я не устраиваю здесь обысков, мой мальчик, то лишь постольку, поскольку у них было полным-полно времени, чтобы уничтожить отягчающие улики. Да и зачем поднимать такой шум из-за мертвой жидовки? Мне хватает забот с живыми.

Они уже добрались до розенталевской квартиры. Бальдур отпер дверь. Перво-наперво закрыть окно на кухне, поднять опрокинутый стул.

– Ну вот! – Комиссар Руш осмотрелся вокруг. – Все в ажуре!

Он прошел в комнату, сел на диван, на то самое место, где часом раньше довел старуху Розенталь до полной отключки. Довольно потянулся и сказал:

– Та-ак, сынок, а теперь принеси-ка бутылочку коньяку и два стакана!

Бальдур ушел, потом вернулся, разлил коньяк по стаканам. Они чокнулись.

– Отлично, мой мальчик, – благодушно похвалил комиссар, закуривая сигарету, – а теперь расскажи-ка, чем вы с Баркхаузеном раньше занимались в этой квартире! – И, заметив возмущенное движение юного Бальдура Персике, немедля добавил: – Подумай хорошенько, сынок! В случае чего я и гитлерюгендфюрера заберу с собой на Принц-Альбрехтштрассе, ежели он будет слишком уж беззастенчиво морочить мне голову. Подумай хорошенько, может, лучше сказать правду. Глядишь, она останется между нами, смотря что ты расскажешь. – И, видя, что Бальдур колеблется: – Я ведь тоже кое-что заприметил, сделал, как мы говорим, кое-какие наблюдения. Например, заметил следы твоих башмаков вон там, на постельном белье. А нынче утром ты туда не ходил. И коньяк очень уж быстро разыскал – знал ведь, что он тут есть и где стоит! А как думаешь, что со страху мне расскажет Баркхаузен? Да на кой мне сидеть тут и слушать твое вранье! Соплив ты для этого!

Бальдур не мог не согласиться и выложил все как есть.

– Так-так! – подытожил комиссар. – Ладно, каждый делает что может. Дураки – глупости, а умники иной раз глупости еще похлеще. Что ж, сынок, в конце концов тебе все же хватило ума не врать папаше Рушу. И это тебе зачтется. Что бы ты хотел отсюда взять?

Глаза у Бальдура загорелись. Вот только что он совершенно пал духом, но теперь снова приободрился.

– Радио, патефон и пластинки, господин комиссар! – алчно прошептал он.

– Хорошо! – милостиво произнес комиссар. – Я ведь сказал тебе, что раньше шести сюда не вернусь. Еще что-нибудь?

– Может, один-два чемоданчика с бельем? – попросил Бальдур. – У моей мамаши с бельем неважно!

– Боже, как трогательно! – насмешливо сказал комиссар. – Какой заботливый сынок! Поистине мамино сокровище! Ну да ладно! Но это все! За остальное отвечаешь передо мной! А я чертовски хорошо запоминаю, где что лежит и стоит, меня на мякине не проведешь! И как я уже говорил, ежели что – обыск у Персике. В любом случае найдутся радиола и два чемодана белья. Но не дрейфь, сынок, пока ты не финтишь, я тоже не стану.

Он пошел к двери. Только бросил напоследок через плечо:

– Кстати, если этот Баркхаузен тут снова появится, никаких скандалов с ним не затевать. Я этого не люблю, понятно?

– Так точно, господин комиссар, – послушно ответил Бальдур Персике, и они расстались. Воскресное утро прошло для обоих вполне удачно.

Для Квангелей этот воскресный день прошел не столь удачно, по крайней мере, разговор, которого так желала Анна Квангель, не состоялся.

– Не-ет, – отвечал Квангель. – Не-ет, мать, не сегодня. День начался неправильно, в этакий день я не могу делать то, что, собственно, задумал. А раз не могу, говорить об этом тоже не стану. Может, в другое воскресенье. Слышишь? Вон по лестнице сызнова крадется один из Персике… не обращай внимания! Только бы они не обращали внимания на нас!

Однако в это воскресенье Отто Квангель был необычно мягок. Анна могла сколько угодно говорить о погибшем сыне, он не запрещал. Даже просмотрел с ней немногие фотографии сына, какие у нее были, а когда она опять заплакала, положил руку ей на плечо и сказал: