Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

О чем думает этот мужчина? Что так взволновало его душу? Она подала ему обед, он принялся за еду. Некоторое время она наблюдала за ним из кухни. Угловатое лицо склонилось над тарелкой, но ложку он подносил ко рту совершенно механически, темные глаза смотрели в пустоту.

Анна опять повернулась к плите, разогреть остатки капусты. Он любил тушеную капусту. Теперь она твердо решила заговорить с ним прямо сейчас, вот подаст капусту – и сразу заговорит. Как бы резко он ни ответил, она непременно должна нарушить это зловещее безмолвие.

Но когда она вошла в комнату с разогретой капустой, Отто уже и след простыл, недоеденная тарелка стояла на столе. Либо Квангель догадался о ее намерении и украдкой ушел, как ребенок, который заупрямился не на шутку и надолго, либо душевное беспокойство заставило его просто забыть о еде. Так или иначе, он ушел, и ей придется до ночи его ждать.

Однако в ночь с пятницы на субботу Отто Квангель вернулся с работы очень поздно, и, когда он лег в постель, Анна, несмотря на свои благие намерения, уже спала. Проснулась она лишь через некоторое время, от его кашля, и осторожно спросила:

– Отто, ты спишь?

Кашель смолк, он лежал совершенно тихо. И она спросила еще раз:

– Отто, ты спишь?

И опять ничего, ни звука в ответ. Так они лежали очень долго. Зная, что оба не спят. Шевельнуться не смели, чтобы себя не выдать. Но в конце концов уснули.

В субботу стало еще хуже. Отто Квангель встал непривычно рано. Анна даже суррогатный кофе подать не успела – муж опять поспешил на загадочную прогулку, каких раньше никогда не предпринимал. Потом вернулся, из кухни она слышала, как он расхаживает по комнате. Когда она принесла кофе, он аккуратно сложил большой белый лист, который изучал у окна, и спрятал его в карман.

Анна была уверена, это не газета. Слишком большие поля, да и шрифт крупнее. Что же такое он читал?

Она опять рассердилась на мужа, на его секретничанье, на все эти перемены в нем, прибавившие столько тревоги и новых забот, ей-то и старых хватало. Тем не менее она сказала:

– Кофе, Отто!

Услышав ее голос, он повернул голову, посмотрел на нее, точно удивляясь, что он не один в квартире, удивляясь, кто это к нему обращается. Посмотрел на нее, но как-то странно. Словно перед ним была не жена, не Анна Квангель, а кто-то, кого он знал когда-то давно и теперь с трудом вспоминал. Губы его улыбались, глаза тоже, улыбка растеклась по всему лицу, такого она тоже никогда за ним не замечала. И чуть не воскликнула: Отто, ах, Отто, неужели и ты оставишь меня, не уходи!

Но пока она собиралась с духом, он прошагал мимо нее к выходу. Снова без кофе, снова пришлось унести кофейник на кухню. Анна тихонько всхлипывала: ну что за человек! Неужели у нее ничего не останется? Потеряла сына, а теперь и мужа?

Квангель тем временем быстро шагал в сторону Пренцлауэр-аллее. Ему вдруг пришло в голову, что лучше хорошенько осмотреть такой вот дом заранее, убедиться, что все вправду обстоит так, как он себе представляет. Не то придется придумывать что-нибудь другое.

На Пренцлауэр-аллее он замедлил шаг, внимательно приглядываясь к дверям подъездов, как бы что-то выискивая. На одном из угловых домов среди множества фирменных вывесок виднелись таблички двух адвокатов и врача.

Квангель толкнул дверь. Она тотчас открылась. Он не ошибся: консьержа в таком людном доме нет. Медленно, держась за перила, пошел вверх по ступенькам бывшей «парадной» лестницы с площадками, выложенными дубовым паркетом; впрочем, из-за многочисленных посетителей и войны от парадности не осталось и следа. Лестница была грязная и затоптанная, ковровые дорожки, понятно, давным-давно исчезли, вероятно, их убрали, когда началась война.

В бельэтаже Отто Квангель миновал первую адвокатскую табличку, кивнул, не спеша пошел дальше. Кстати, на лестнице он был не один, нет, мимо все время сновали люди, то навстречу, то обгоняя его. Он постоянно слышал звонки, хлопанье дверей, трезвон телефонов, перестук пишмашинок, голоса.

Но снова и снова случались минуты, когда на всей лестнице или хотя бы на ближайших лестничных маршах не оставалось ни души, кроме Отто Квангеля, когда все живое как бы втягивалось внутрь кабинетов. Самый подходящий момент! Он вообще оказался прав, именно так все себе и представлял. Спешащие люди, которым недосуг смотреть друг на друга, грязные окна, в которые кое-как проникал серый дневной свет, консьержа нет, и вообще никому ни до кого нет дела.