Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

На чем именно Хензель хотела застукать Трудель Хергезель и пастора, осталось неясно. Трудель отвечала на подобную брань лишь коротким ироническим смешком и молча продолжала свою бесконечную прогулку по камере, погруженная в мысли о Карли. Увы, вести о нем не радовали, хотя пастор формулировал их осторожно, стараясь щадить Трудель. Если он, к примеру, говорил, что никаких новостей нет, поскольку состояние Карли не изменилось, это означало, что Карли не передал ей привета, а стало быть, находился без сознания. Ведь Трудель уже усвоила, что пастор не лжет: он не передавал привет, если ему этого не поручали. Чурался дешевых утешений, которые в конце концов оборачиваются ложью.

Но и через допросы следственного судьи Трудель знала, что с ее мужем дело плохо. О новых его показаниях никогда не упоминали, требовали от нее отчета обо всем, а она действительно знать не знала про чемодан бедняги Григоляйта, который – намеренно? – навлек на них беду. Хотя следственный судья, не в пример комиссару Лаубу, не использовал крайне унизительных и жестоких методов допроса, упорством он ничуть не уступал Лаубу. После допросов Трудель возвращалась в камеру совершенно измученная и павшая духом. Ах, Карли, Карли! Если бы разок увидеться с ним, посидеть у его постели, подержать за руку, молча, не говоря ни слова!

В свое время она думала, что не любит его и никогда полюбить не сможет. Теперь же она как бы пропиталась им: воздух, которым она дышала, хлеб, который она ела, одеяло, которое ее согревало, – все это был он. И ведь он так близко, несколько коридоров, несколько лестниц, дверь – да только на всем белом свете нет милосердного человека, который бы один-единственный раз отвел ее к нему! Даже чахоточный пастор и тот не отведет!

Все здесь боятся за собственную жизнь и не пойдут на серьезный риск, чтобы по-настоящему помочь беспомощной. Внезапно в памяти у нее всплывает мертвецкая в гестаповском бункере, долговязый эсэсовец, который закурил сигарету и сказал ей: «Ах, девочка, девочка!», потом поиски среди трупов, после того как они с Анной раздели мертвую Берту, – и минуты, когда она искала там Карли, кажутся ей милосердными и сострадательными. А теперь? Трепещущее сердце замуровано средь железа и камня! В одиночестве!

Дверь закрывается, очень медленно и мягко, надзирательницы так не делают; теперь даже слышится тихий стук: пастор.

– Можно войти? – спрашивает он.

– Входите, пожалуйста, входите, господин пастор! – сквозь слезы говорит Трудель Хергезель.

Хензель, с неприязнью глядя на него, бормочет:

– Чего ему опять приспичило?

А Трудель неожиданно утыкается в узкую, запыхавшуюся грудь священника, слезы бегут ручьем, она прячет лицо у него на груди, умоляет:

– Господин пастор, мне так страшно! Вы должны мне помочь! Я должна увидеть Карли, еще раз! Я чувствую, это будет последний раз…

И пронзительный голос Хензель:

– Об этом я сообщу! Сию же минуту!

Пастор, утешая, гладит Трудель по голове:

– Да, дитя мое, вы его увидите, еще один раз!

Рыдания сотрясают все ее существо, она понимает, что Карли нет в живых, не зря она искала его в мертвецкой, это было предчувствие, предостережение.

И она кричит:

– Он умер! Господин пастор, он умер!

Пастор отвечает, дает ей единственное утешение, какое может дать этим обреченным смерти:

– Дитя, он больше не страдает. Тебе куда тяжелее.

Эти слова она еще слышит. Хочет обдумать их, понять как следует, но в глазах темнеет. Свет гаснет. Голова падает на грудь.

– Помогите же, госпожа Хензель! – просит пастор. – Я слишком слаб, мне ее не удержать.

Потом и вокруг наступает ночь, ночь к ночи, мрак к мраку.

Трудель, вдова Хергезель, очнулась; она отдает себе отчет, что находится не в своей камере, и опять вспоминает, что Карли умер. Снова видит, как он лежит в камере на узких нарах, лицо как бы уменьшилось, помолодело, ей вспоминается личико нерожденного ребенка, и эти два лица сливаются в одно, и она понимает, что потеряла все на свете, ребенка и мужа, что никогда ей больше не любить, никогда не рожать детей, и все потому, что по просьбе старика она положила на подоконник открытку, что это разбило всю ее жизнь и жизнь Карли и никогда больше не будет для нее ни солнца, ни счастья, ни лета, ни цветов…

Цветы на мою могилу, цветы на твою…

И от страшной боли, пронизывающей, леденящей все ее существо, она опять закрывает глаза, хочет вернуться в ночь и забвение. Однако ночь лишь снаружи и там остается, не проникает в нее, но ее вдруг обдает жаром… С криком она вскакивает, хочет убежать, прочь отсюда, от этой чудовищной боли. Но чья-то рука удерживает ее…