Ганс Фаллада - Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Затем Клебс еще раз щедро поит старикана шнапсом, берет чемоданы и тихонько крадется вон из квартиры.

Когда шпик открывает дверь на площадку, прямо перед ним стоит высокий, костлявый мужчина с мрачным лицом.

– Что вы делаете здесь, в квартире Персике? – говорит он. – И что выносите? Вы же пришли без чемоданов! Ну-ка, отвечайте, и поживее! Или предпочитаете пройти со мной в полицию?

– Входите, прошу вас, – покорно лебезит крысеныш. – Я старый друг господина Персике и товарищ по партии. Он вам подтвердит. Вы ведь управдом, да? Господин управдом, мой друг Персике очень болен…

Оба сидят в разгромленной комнате: «управдом» на месте крысеныша, а Клебс на стуле Персике. Нет, папаша Персике был совершенно не способен к общению, однако уверенность, с какой Клебс расхаживал по квартире, спокойствие, с каким он увещевал Персике и поил его, все же призвали «управдома» к некоторой осторожности.

Клебс опять достал потрепанный бумажник из кожзаменителя, когда-то черного, а теперь порыжевшего на сгибах.

– Может быть, показать вам документы, господин управдом? – сказал он. – Они в полном порядке, партия поручила мне…

Но «управдом» от документов отмахнулся, отклонил и шнапс, взял только сигарету. Нет, шнапс он теперь не пьет, слишком хорошо помнит, как тогда наверху, у Розентальши, Энно со своим коньяком загробил ему блестящее дельце. Больше такого не случится. Баркхаузен – ведь «управдомом» оказался не кто иной, как Баркхаузен, – обдумывает, как бы объехать этого малого. Он мигом его раскусил: вправду ли знакомый старика Персике или нет, сидит ли здесь по поручению партии или нет, но этот малый собрался нагреть тут ручонки! В чемоданах определенно ворованное добро – иначе он бы не перепугался, увидев Баркхаузена, и сейчас бы этак не лебезил. Человек, поступающий по закону, пресмыкаться не станет, это Баркхаузен знает по собственному опыту.

– Может, теперь угодно рюмочку шнапса, господин управдом?

– Нет! – чуть ли не выкрикивает Баркхаузен. – Помолчите, мне надо кое-что обдумать…

Вздрогнув, крысеныш умолкает.

Минувший год у Баркхаузена выдался прескверный. Две тысячи марок, отправленные тогда госпожой Хеберле, ему тоже не достались. В ответ на ходатайство о пересылке денег почта сообщила, что означенная сумма конфискована гестапо как полученная преступным путем, и рекомендовала обратиться в это ведомство. Баркхаузен, понятно, обращаться в гестапо не стал. У него не было ни малейшего желания связываться с вероломным Эшерихом, да и сам Эшерих больше за Баркхаузеном не посылал.

Словом, полный провал; но что еще хуже – Куно-Дитер домой не вернулся. Поначалу Баркхаузен думал: ну, погоди! Только сунься домой! И с наслаждением рисовал себе сцены порки, грубо отругиваясь от вопросов испуганной Отти, куда подевался ее любимчик.

Однако недели шли за неделями, и без Куно-Дитера обстановка стала непереносимой. Отти превратилась в сущую кобру, и жил он как в аду. В конечном счете ему было все равно, пускай парень вообще не возвращается, оно и лучше: одним никчемным ртом меньше! Но Отти прямо с ума сходила из-за любимчика, поглядеть на нее, так она дня прожить не в силах без Куно-Дитера, хотя раньше и его щедро награждала бранью и колотушками.

В конце концов Отти совсем рехнулась, пошла в полицию и донесла на собственного мужа, обвинив его в убийстве сына. С такими, как Баркхаузен, полиция не церемонилась, репутация у него там была хуже некуда, и его мигом отправили за решетку.

Просидел он одиннадцать недель, клеил пакеты и трепал канаты, иначе бы ему урезали кормежку, которой и так-то сыт не будешь. Хуже всего было ночами, когда происходили воздушные налеты. Баркхаузен ужасно боялся воздушных налетов. Однажды на Шёнхаузер-аллее он видел женщину, в которую попала фосфорная бомба, – жуткое зрелище навсегда врезалось ему в память.

Словом, он изнывал от страха, и, когда самолеты с ревом приближались, когда их грохот наполнял все вокруг, а потом рвались первые бомбы и стена камеры багровела отсветом близких и далеких пожаров… Нет, эти мордовороты не отпирали камеры, не отводили узников в подвал, где бы они сидели в безопасности! В такие ночи вся огромная тюрьма Моабит впадала в истерику, заключенные цеплялись за оконные решетки и кричали – о, как они кричали! И Баркхаузен тоже кричал! Выл, как зверь, лежа на нарах, прятал голову под подушкой, потом бился головой о дверь камеры, то и дело головой о дверь, пока не падал на пол оглушенный, в изнеможении… Своего рода наркоз, благодаря которому он выдерживал такие ночи!