Томас Гарди - Вдали от безумной толпы

– Ну что, видели вы его? – спросил Трой, указывая ему на стул.

– Болдвуда?

– Нет, адвоката Лонга.

– Не застал его дома. Я первым делом пошел к нему.

– Какая незадача!

– Пожалуй, что так.

– Но все-таки я не понимаю, почему человек, которого считают утонувшим, хотя он и жив, должен нести какую-то ответственность! Не стану я спрашивать у юриста, ни за что!

– Не совсем так. Ежели человек меняет свое имя и все такое прочее, обманывает весь свет и свою жену, то, значит, он плут, и закон считает его самозванцем и мошенником, и на этакого самозванца и бродягу есть расправа.

– Ха-ха! Здорово сказано, Пенниуэйс! – Трой расхохотался, но тут же спросил с тревогой в голосе: – Скажите-ка мне, как вы думаете, у нее еще нет ничего такого с Болдвудом? Клянусь жизнью, ни за что этому не поверю! Но как же она должна меня ненавидеть! Удалось ли вам разузнать, не давала ли она ему каких-либо обещаний?

– Я так и не мог разузнать. Видать, он здорово в нее влюблен, а уж за нее не поручусь. До вчерашнего дня я ни слова не слыхал об этом, а потом мне сказали, что она, мол, собирается к нему нынче вечером на праздник. До нынешнего дня, говорят, она ни разу не заглядывала к нему. Сказывают, что она ни одним словечком не перемолвилась с ним после гринхиллской ярмарки, да мало ли что люди болтают? Знаю одно: он ей не мил, она обходится с ним сурово и даже холодно.

– Я не так уж в этом уверен… Ведь она красавица, правда, Пенниуэйс? Признайтесь, вы никогда в жизни не встречали такой прелестной, такой великолепной женщины! Клянусь честью, как увидел я ее в тот день, даже диву дался: что я за дурак, как мог я ее покинуть на такой долгий срок! Но тогда меня связывал по рукам и по ногам этот окаянный балаган, а теперь, слава богу, я с ним разделался.

Он затянулся разок-другой, потом добавил:

– Какой у нее был вид, когда вы встретились с нею вчера?

– Ну, она не очень-то обратила на меня внимание, но, как мне кажется, вид у нее был неплохой. Этак мимоходом свысока взглянула на мою жалкую фигуру и тут же отвела глаза в сторону, будто я какая-нибудь коряга. Она только что сошла со своей кобылы, приехала посмотреть, как в этом году в последний раз выжимают яблоки на сидр, вся раскраснелась от езды, грудь у нее ходуном ходила, я уж все приметил. Да, а парни суетятся вокруг нее, орудуют с прессом и говорят: «Берегитесь, мэм, как бы вас не забрызгало соком, а не то пропадет ваше платье». А она им: «Не обращайте на меня внимания». Тут Гэб поднес ей молодого сидра, и она стала его потягивать, да не как все люди, а через соломинку. «Лидди, говорит, принеси нам домой несколько галлонов, и я приготовлю яблочное вино». Ей-богу, сержант, я был для нее все равно что мусор в дровяном сарае.

– Надо мне самому пойти и все про нее разузнать. Непременно надо пойти. Что, Оук у нее по-прежнему всем заправляет?

– Как будто бы так. И на Нижней уэзерберийской ферме тоже. Все у него в руках.

– Ну, у таких, как он, не хватит мозгов забрать ее в руки.

– Уж этого я не знаю. Только она без него ни на шаг, а он смекнул и держит себя страсть как самостоятельно. Уж, верно, есть и у нее свои слабости, да только я ни одной не приметил, черт побери!

– Эх вы, управитель! Да она на голову выше вас, и вы должны это признать: породистая лошадка… тонкая штучка. Как бы там ни было, держитесь за меня, и эта гордая богиня, великолепный образчик женского пола, моя супруга – Юнона (была такая богиня, к вашему сведению), да и никто на свете не причинит вам вреда. Но во всем этом, как видно, надо разобраться. Если сопоставить кое-какие факты, то выходит, что это дельце как раз по мне.

– Какой у меня сегодня вид, Лидди? – спросила Батшеба, в последний раз оправляя платье перед зеркалом.

– Замечательный! Давно такого не было. Да, сейчас я вам скажу, когда у вас был такой же вид: это было в тот вечер, тому уж года полтора, когда вы налетели на нас как буря и разбранили за то, что мы судачили про вас и про мистера Троя.

– Наверное, все подумают, что я решила обворожить мистера Болдвуда, – прошептала Батшеба. – Во всяком случае, будут об этом толковать. Нельзя ли немного пригладить мои волосы? Ужасно не хочется мне идти… но боюсь, он будет в отчаянии, если я не приду.

– Что ни говорите, мэм, а уж скромней не нарядишься, разве что в мешковину. У вас потому такой замечательный вид, что вы ужас как волнуетесь.

– Не знаю, что со мной творится: то на меня нападет тоска, то вдруг становится безумно весело. Хотелось бы мне всегда жить одной, как прожила я уже больше года, ни на что не надеяться, ничего не бояться, ничему не радоваться и не тужить.