Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Казачьи отряды часто перемещались без офицера, и караулы у них были нерадивые, если вообще выставлялись. Кроме того, в деревне, столь удаленной от линии отступления французов, они никак не могли ожидать отбившихся от Великой армии солдат. Трое офицеров отстали от своей колонны в лютую метель и блуждали по лесу уже не один день, чем и объяснялось ужасное состояние, до которого они дошли. Собираясь привлечь внимание крестьян из ближайшей хаты, они уже готовились прыгнуть, так сказать, прямо в пасть ко льву, но вдруг существо, учитывая обстоятельства, не менее грозное, чем лев, залаяло из-за изгороди – и странно, что только одно.

На этом месте истории, которую по моей просьбе нередко рассказывала моя прабабушка, невестка капитана Николаса Б., я начинал дрожать от возбуждения. Собака залаяла. И если бы только залаяла, три офицера Великой армии Наполеона приняли бы благородную смерть от острых казацких пик или достойно умерли бы от голода, если бы им вдруг посчастливилось уйти от погони. Но прежде чем они успели даже подумать о бегстве, этот роковой и омерзительный пес в припадке рвения выскочил сквозь щель в изгороди. Выскочил и погиб. Голову, как я понимаю, отсекли одним ударом. Известно также, что затем, в мрачном безлюдье заснеженных лесов, когда в укромной низине охотники разожгли костер, выяснилось, что качество добычи крайне неудовлетворительное. Пес был не тощим, а наоборот, нездорово тучным, с подозрительными проплешинами на шкуре. Но убили-то его не ради шкуры. Туша большая… Ее съели… Дальнейшее – молчанье…

Молчание прерывает маленький мальчик, который с уверенностью говорит:

«Я б точно не стал есть собаку».

А его бабушка с улыбкой отвечает:

«Вероятно, ты не знаешь, что это такое – голод».

С тех пор я кое-чему научился. До поедания собак я, конечно, не дошел. Я был вскормлен легендарным зверем, которого на языке ветреных галлов именуют la vache enragée [6] Бешеная корова ( франц ). ; я питался древней солониной, я познал вкус акулы, трепанга, змеи и неподдающихся описанию блюд из безымянных ингредиентов – но не из деревенского пса из Литвы! Я хочу, чтобы по этому вопросу не было разночтений: это не я, а мой двоюродный дедушка Николас, польский дворянин, кавалер ордена Почетного легиона и т. д. в дни своей молодости съел литовскую собаку.

Лучше б, конечно, он этого не делал. Необъяснимым образом в поседевшем уже человеке все еще живо мальчишеское отвращение к этому поступку. Я не в силах этому противостоять. И все же, коли выбора у него не было, давайте будем снисходительны и вспомним, что собаку он съел в боевых условиях, достойно перенося тяжести величайшего военного бедствия новейшей истории. В каком-то смысле он сделал это во имя своей родины. Он съел собаку, чтобы утолить голод, в этом нет сомнений. Но он съел ее также и повинуясь патриотическому устремлению, в пылу глубокой веры, что все еще жива, в погоне за великой иллюзией, которую подобно ложному сигнальному огню возжег великий человек, тем самым заведя в тупик целый народ.

Pro patria!

В таком свете собака может показаться вкуснейшим и достойнейшим блюдом.

А мой рацион из la vache enragée – сколь экстравагантным, столь и бессмысленным чревоугодием. Чего ради мне, сыну земли, которую такие мужи возделывали плугами и орошали кровью, пускаться за солониной и сухарями – немыслимой здесь снедью морских равнин? Как ни крути, вопрос этот остается без ответа. Увы! Убежден, что найдутся поборники безукоризненной нравственности, готовые процедить презрительно: «Дезертир». И тогда привкус невинного приключения вполне может показаться горьким. В мире, где ни одно объяснение не является окончательным, оценивая поведение человека, следует понимать, что в нем всегда есть место необъяснимому. Не стоит всуе обвинять в предательстве. Внешность нашей бренной жизни обманчива, как и все, о чем мы судим, опираясь на наши несовершенные чувства. И только внутренний голос в скрытой от всех беседе может говорить вполне искренне. Верность определенной традиции можно проследить и в несвязанных с этой традицией обстоятельствах, к которым в свою очередь привел необъяснимый порыв.

Объяснять глубокую диффузию противоречий человеческой натуры, которая порой заставляет саму любовь рядиться предательством, было бы слишком долго. А пожалуй что и невозможно. Снисходительность, как было сказано, – самая разумная из всех добродетелей. Рискну предположить, что эта же добродетель встречается реже других, если не реже всех. Я не хочу сказать, что люди глупы. Вовсе нет. Цирюльник и священник, при поддержке всей деревни, справедливо осудили поведение хитроумного идальго, который, покинув родные места, разбил копьем голову погонщика мулов, разметал стадо безобидных овец, а также имел весьма прискорбный опыт на скотном дворе. Да не допустит Господь, чтобы недостойный простолюдин избежал заслуженного порицания путем привязывания к стремени благородного кабальеро, чьи фантазии были в высшей степени благородными и бескорыстными, способными лишь возбуждать в простых смертных зависть. Но в обаянии этого возвышенного и опасного персонажа есть и другие моменты. Он не лишен слабостей. Прочитав множество романов, он наивно решил убежать из непереносимой реальности. Он желал встретиться лицом к лицу с исполином Брандабарбараном, повелителем Аравии, чье оружие было сделано из кожи дракона, а щит на руке служил когда-то воротами храма. О, милая и естественная слабость! О, благословенная наивность мягких и бесхитростных сердец! Кто бы не поддался столь утешительному искушению? И все-таки, потакая своим слабостям, хитроумный идальго из Ла-Манчи не был хорошим гражданином. Священник и цирюльник осуждали его не так уж безосновательно. Я не стану повторять за королем Луи-Филиппом, который, оказавшись в изгнании, изрек: «Народ никогда не виноват», – однако можно признать, что в общем мнении всей деревни есть доля правды. Безумец! Безумец! Тот, что в благочестивом размышлении бдел над оружием у колодца на постоялом дворе, что на рассвете стоял коленопреклоненный перед хозяином гостиницы – толстым жуликом, который посвящал его в рыцари, он – приблизился вплотную к совершенству. Он несется дальше, его голова окружена нимбом – святой покровитель всех погубленных или спасенных неотразимой силой воображения. Но хорошим гражданином он не был.