Джозеф Конрад - Личное дело. Рассказы (сборник)

Действительно, во второй половине XIX века «креста и меча» для обоснования экспансии уже не хватало. В колонизации стремились поучаствовать все европейские державы, и каждая из них нуждалась в идеологии. Двумя столпами таких идеологий стали цивилизаторская миссия и расовое (национальное) превосходство. Примерно в то же время складывается идеология превосходства классового. К чему привело прямое столкновение этих идеологий, лишившихся к 1930-м годам всякого гуманистического флера, Конраду увидеть не довелось, однако в своих произведениях он последовательно развенчивает и ту, и другую, демонстрируя, как в самых разных обстоятельствах они становятся инструментом самовозвеличивания и подавления, насилия и грабежа. Так герой впервые опубликованного здесь рассказа «Анархист» – механик Поль, обладатель «горячего сердца и неокрепшего ума», сперва становится жертвой парижской банды, промышляющей во имя всеобщего равенства, а когда оказывается на другом континенте, управляющий скотоводческим хозяйством гигантской корпорации по производству суповых концентратов делает из него раба. Обратите внимание, как Конрад актуализирует проблему, в самом начале рассказа подчеркивая, что продукция этой фирмы благодаря рекламе известна всем и очень многие ею пользуются. Рабский труд механика Поля есть и в нашем разведенном бульоне.

Скептические взгляды Конрада на левую идеологию не позволяли советским переводчикам работать над некоторыми произведениями, что в свою очередь дало нам возможность сделать это чуть более века спустя после публикации. Критика колониализма и уникальный в своей многогранности опыт автора объясняют интерес, который проявляет к его творчеству постколониальная теория.

Теория эта изучает политику репрезентации: как в культуре колонизаторов изображаются завоеванные народы (а позднее и наоборот – как аборигены видят завоевателей), как художественные произведения работают на создание стереотипов, формируют и подкрепляют империалистское мышление, явно или скрыто оправдывают колониальные практики. Эту столбовую сегодня академическую дорогу в 1978 году проторил Эдвард Саид, опубликовав программный труд «Ориентализм», в котором подробно разобрал предрассудки о жителях Ближнего Востока, впечатанные в западную культуру ее лучшими представителями (например, Флобером и Лоуренсом Аравийским). Книга была переведена на тридцать шесть языков, принесла автору всемирную известность и, как это часто бывает, привлекла внимание к его более ранним работам. А первый труд, выросший из диссертации по английской литературе, которую Саид защитил в Гарварде, называется «Джозеф Конрад и вымысел автобиографии» [70] Joseph Conrad and the Fiction of Autobiography, 1966. . Среди прочих важных рассуждений Саид показывает, как в произведениях Конрада отражается колониальная политика европейцев, их цивилизаторский энтузиазм и его, как правило неприглядная, подоплека. Для нас эта книга тем более интересна, что в ней рассматриваются все опубликованные здесь произведения, включая, разумеется, и автобиографию.

Биография самого Эдварда Саида перекликается с конрадовской, особенно по части встраивания в различные (и не всегда доброжелательные) культурные среды. Саид родился в Иерусалиме в 1935 году в семье палестинских христиан, которые после создания государства Израиль вынуждены были переехать в Каир. В возрасте семнадцати лет Саид впервые оказался в США, став первым студентом арабского происхождения на кафедре английской литературы Принстона. Опыт пребывания по обе стороны культурной границы позволил Саиду разглядеть и концептуализировать ориентализм – призму, через которую колонизаторы и колонизированные смотрят друг на друга.

Постколониальный дискурс немедленно перекинулся на Индию, Африку, Латинскую Америку и далее – весь мир. На просторы Российской империи трафарет постколониальной теории первым наложил Александр Эткинд, из чего получилась работа «Внутренняя колонизация. Имперский опыт России». В книге, объединяющей историографическую и литературоведческую традиции, автор дает новое прочтение московской экспансии как континентальной (внутренней) колонизации, а в произведениях русских классиков («Ревизор», «Мертвые души», «Очарованный странник» и прочих) усматривает черты колониальной прозы.

Конраду Эткинд посвящает целую главу, в которой сопоставляет «Сердце тьмы» и «Очарованного странника», Чарльза Марлоу и Ивана Флягина, конголезскую сельву, в которой оказывается англичанин, и среднеазиатские степи, куда заносит русского, устье Темзы, где на пришвартованной яхте друзья слушают рассказ о непостижимом Куртце, и Ладожское озеро с идущим на Соловки пароходом, пассажиры которого внимают автобиографической повести, в которую мало кому верится. По Эткинду, произведение Лескова – такой же документ внутренней колонизации, как повесть Конрада – внешней. Это, безусловно, важное исследование, и мы надеемся, что со временем в этом ракурсе будет рассмотрен и русский фольклор, и устные традиции коренных народов от Кавказа до Чукотки. Однако какими бы убедительными ни были аргументы, сам Конрад, вероятно, отнесся бы к подобным интерпретациям без энтузиазма. «Теория, – писал он своему другу и редактору Гарнетту, – каменная плита на могиле истины». Всякая натяжка, встраивание, упрощение, экстраполяция представлялись ему насилием над правдой, как и любое продиктованное политической или литературоведческой теорией толкование его текстов. И все же подтверждения постколониальных тезисов легко обнаруживаются на страницах его произведений, в том числе и тех, что впервые публикуются в этом сборнике. Во времена, когда превосходство одной нации над другими имело вполне общепринятое «научное» обоснование, Конрад проявляет поистине удивительную непредвзятость, которая среди прочего объясняется его многосторонним опытом. Впрочем, тот же многосторонний опыт питает и единственный национальный предрассудок, в котором можно заподозрить Конрада, – и предрассудок этот напрямую касается нас.