Оноре де Бальзак - Лилия долины

– Какое красивое животное!

Она стояла, скрестивши руки, чтобы я не прикасался к ней: я понял ее намерение.

– Пойду сообщу господину де Морсофу о вашем приезде, – сказала она, удаляясь.

Уничтоженный, не смея ее удерживать, я молча смотрел, как она уходит, – по-прежнему благородная, спокойная, гордая, но такая бледная, какой я ее никогда не видал; ее пожелтевший лоб был отмечен печатью горького разочарования, и голова склонялась, как у лилии с переполненной дождем чашечкой.

– Анриетта! – вскричал я с отчаянием человека, который чувствует, что умирает.

Не оглянувшись, не остановившись, не удостоив меня ответом, не сказав, что отнимает у меня право называть ее этим именем и не будет на него отзываться, она все так же удалялась от меня. Если бы я лежал, как жалкая песчинка, в ужасной долине смерти, где погребены миллионы людей, превратившихся в прах, чьи души витают над землей, под необъятными небесными просторами, я и тогда не чувствовал бы себя таким ничтожно малым, как сейчас, перед этой белой фигурой, которая медленно поднималась по лестнице, с такой же неумолимостью, с какой поднимается в городе вода при наводнении, и ровным шагом подходившей к замку, месту славы и пыток этой христианской Дидоны [57]! Я проклял Арабеллу, заклеймив ее словом, которое убило бы ее, если б она его услышала: ведь эта женщина все бросила ради меня, как бросают все, посвятив себя Богу! Я стоял, погруженный в горькие мысли, и видел вокруг безбрежное море страданий. Тут я заметил, что вся семья вышла встретить меня. Жак бросился мне на шею с наивной горячностью, свойственной его возрасту. Мадлена, легкая, как газель, с томными глазами, шла рядом с матерью. Я прижал Жака к сердцу и со слезами излил на него всю нежность моей души, отвергнутой его матерью. Г-н де Морсоф подошел ко мне, раскрыв объятия, и расцеловал меня в обе щеки, воскликнув:

– Феликс, мне рассказали, что я вам обязан жизнью!

Во время этой сцены г-жа де Морсоф повернулась к нам спиной под предлогом, что хочет показать моего коня удивленной Мадлене.

– Черт возьми! Вот каковы женщины! – гневно закричал граф. – Они разглядывают вашу лошадь!

Мадлена обернулась, подошла ко мне, и я поцеловал ей руку, глядя на покрасневшую графиню.

– Мадлена выглядит гораздо лучше, – заметил я.

– Бедная девочка, – ответила графиня и поцеловала ее в лоб.

– Да, сейчас они все в добром здоровье, – сказал граф, – один я, дорогой Феликс, похож на старую башню, которая вот-вот обвалится.

– Видно, у генерала по-прежнему бывают мрачные дни? – спросил я, глядя на г-жу де Морсоф.

– У нас у всех есть свои «blues devils» [58], – ответила она. – Кажется, так говорится по-английски?

Мы медленно поднялись к замку все вместе, чувствуя, что произошло нечто непоправимое. У графини не было никакого желания оставаться со мной наедине. Но все же я был ее гостем.

– Да, а кто же позаботится о вашем коне? – спросил граф, когда мы подошли к террасе.

– Вот увидите, – заметила графиня, – я, как всегда, буду виновата: тогда – зачем я подумала о коне, а теперь – зачем не подумала.

– Разумеется, – ответил граф, – все хорошо в свое время.

– Я сам займусь им, – ответил я; мне была невыносимо тягостна эта холодная встреча. – Я один могу вывести коня и поставить в стойло. Позже приедет мой грум в шинонской почтовой карете и будет ухаживать за ним.

– Ваш грум тоже вывезен из Англии? – спросила графиня.

– Только там они и водятся, – ответил граф, который повеселел, видя, что жена его печальна.

Холодность жены побудила его поступать ей наперекор, и он подавлял меня дружескими излияниями. Теперь я познал, как тяжела бывает привязанность мужа. Не думайте, что внимание мужей терзает нашу душу в то время, когда их жены осыпают нас знаками благосклонности, которую они как будто крадут у мужей. Нет, мужья становятся нам отвратительны и невыносимы с того самого дня, когда любовь испаряется. Доброе согласие с мужем, необходимое условие подобной привязанности, делается к этому времени лишь средством, оно становится тягостным и нестерпимым, как всякое средство, когда цель уже не оправдывает его.

– Дорогой мой Феликс, – сказал мне граф, взяв меня за руки и горячо пожимая их, – простите госпожу де Морсоф: женщины бывают порой капризны, но слабость служит им извинением; они не умеют сохранять ровное настроение, какое дает нам сила характера. Она очень вас любит, я знаю, но…

Пока граф говорил, г-жа де Морсоф незаметно отошла от нас, словно желая оставить нас одних.