Оноре де Бальзак - Лилия долины

– Бедная барыня! Бедная барыня! Теперь она счастлива, – повторяла она, заливаясь слезами.

Когда похоронное шествие свернуло с большой дороги, раздался общий стон, со всех сторон послышались рыдания; казалось, вся долина оплакивает ее кончину. Церковь была полна народа. После панихиды мы пошли на кладбище, где ее должны были похоронить под черным крестом. Услышав, как комья земли и щебень застучали по крышке гроба, я потерял последнее мужество, зашатался и попросил Мартино поддержать меня; отец с сыном взяли меня под руки и отвели, еле живого, в замок Саше; хозяева любезно предложили мне гостеприимство, и я остался у них. Признаюсь вам, я не хотел возвращаться в Клошгурд, но мне было бы слишком тяжело и во Фрапеле, откуда был виден замок Анриетты. Здесь же я был подле нее. Я провел несколько дней в Саше; окна моей комнаты выходили на ту тихую и уединенную ложбину, о которой я вам уже говорил. На склонах этого глубокого ущелья растут двухсотлетние дубы, а внизу во время дождей несется бурный поток. Природа здесь отвечает тем глубоким и суровым размышлениям, которым я хотел предаться. За день, проведенный в Клошгурде после роковой ночи, я понял, как неуместно было бы теперь мое пребывание в замке. Граф был потрясен смертью Анриетты, но он давно ожидал этого ужасного события и в глубине души примирился с ним, а потому порой казался почти равнодушным. Я замечал это не раз, а когда графиня перед смертью передала мне письмо, которое я еще не посмел распечатать, когда она говорила о своей привязанности ко мне, этот подозрительный человек вопреки моим ожиданиям не окинул меня яростным взглядом. Он объяснил слова Анриетты чрезвычайной чувствительностью ее совести, ибо знал, как чиста его жена. Такое безразличие, свойственное эгоистам, было вполне естественно. Эти два существа не знали истинного супружества, они оставались чужими и духом и телом, их сердца не сливались в постоянном общении, обновляющем наши чувства; они никогда не делились ни огорчениями, ни радостями; их не связывали те прочные нити, которые, обрываясь, наносят нам тысячу ран, ибо они сплетаются со всеми фибрами нашего существа, со всеми струнами нашего сердца и радуют душу, освятившую все эти узы. Враждебность Мадлены закрывала передо мной двери Клошгурда. Эта суровая девушка не пожелала смирить свою ненависть даже над гробом матери, и мне было бы невыносимо тяжело жить между графом, который говорил бы только о себе самом, и хозяйкой дома, которая подчеркивала бы свое непреодолимое отвращение ко мне. Быть в таком положении там, где прежде каждый цветок посылал мне привет, где каждая ступенька, казалось, ласково принимала меня, где балконы, карнизы, балюстрады и террасы, деревья и тропинки были овеяны поэзией моих воспоминаний; встречать ненависть там, где все меня любило, – нет, я не мог примириться с этой мыслью! Итак, я сразу принял решение. Увы! Таков был конец самой пылкой любви, какую когда-либо знало человеческое сердце! Посторонние, наверно, осудили бы мое поведение, но я был прав перед судом своей совести. Вот чем кончаются самые прекрасные чувства и самые глубокие драмы нашей юности. Все мы выходим в путь ранним утром, как я из Тура в Клошгурд, чтобы завоевать весь мир, с сердцем, жаждущим любви; затем, когда наши душевные богатства проходят через горнило испытаний, когда мы сталкиваемся с людьми и событиями, все вокруг нас незаметно мельчает, и мы находим лишь крупицы золота в груде пустой породы. Такова жизнь! Жизнь без прикрас: великие замыслы и жалкая действительность. Я долго размышлял о своей судьбе, спрашивая себя, что же я буду делать после того, как безжалостная смерть скосила все цветы моей души. И я решил посвятить себя политике и науке, вступить на извилистый путь честолюбия, изгнать женщин из своей жизни, стать государственным мужем, холодным и бесстрастным, и остаться верным светлому ангелу, которого я любил. Мысли мои улетели вдаль, а глаза были по-прежнему прикованы к могучим дубам с золотыми кронами и словно отлитыми из бронзы стволами, листва которых сплелась в роскошный узор; я спрашивал себя, не была ли добродетель Анриетты лишь неведением и так ли я виновен в ее смерти. Я пытался бороться с угрызениями совести. Наконец в ясный осенний день, один из столь пленительных в Турени дней, когда небо шлет нам свою последнюю улыбку, я прочитал письмо, которое по завещанию Анриетты должен был вскрыть лишь после ее смерти. Судите сами, что я перечувствовал, читая его!