Оноре де Бальзак - Лилия долины

– Может быть, – промолвила она. – Но, друг мой, будьте снисходительны к слабостям умирающей и успокойте меня. Когда наступит и ваш час, вспомните, что я покинула вас, благословляя. Позвольте мне оставить нашему другу этот залог моего глубокого чувства. – И она указала на письмо, лежавшее на камине. – Теперь он мой приемный сын, вот и все. У сердца тоже могут быть заветы: я передаю другу свою последнюю волю, и дорогой Феликс должен выполнить возложенную на него святую обязанность; я надеюсь, что не ошиблась в нем, докажите же, что я не ошиблась и в вас, и разрешите мне завещать ему несколько мыслей. Я осталась женщиной, – сказала она, склоняя головку с томной печалью, – получив прощение, я тотчас же прошу о милости. Прочитайте его, но только после моей смерти, – добавила она, протягивая мне это таинственное послание.

Заметив, что жена его побледнела, граф подхватил ее и отнес на кровать; мы окружили умирающую.

– Феликс, – сказала она, – быть может, я виновна и перед вами. Часто я причиняла вам огорчения, позволяя надеяться, что доставлю вам радости, перед которыми сама отступала; но ведь только мужеству супруги и матери я обязана тем, что могу умереть, примирившись со всеми. Вы тоже должны меня простить, ведь вы так часто обвиняли меня; но и ваши несправедливые упреки доставляли мне радость.

Аббат Биротто приложил палец к губам. Умирающая, ослабев, опустила голову; она сделала рукою знак, прося впустить священника, детей и слуг; затем повелительным жестом указала мне на подавленного горем графа и вошедших детей. Взглянув на старика, безумие которого было известно только нам с Анриеттой и ставшего теперь опекуном столь хрупких созданий, она обратила ко мне свой взор с молчаливой мольбой, которая зажгла в моем сердце священный огонь. Прежде чем принять святое причастие, она попросила прощения у своих домочадцев за то, что порой бывала с ними слишком строга, завещала им молиться за нее и поручила каждого в отдельности попечениям графа; она благородно призналась, что в последний месяц с ее уст срывались жалобы, недостойные христианки, которые могли смутить ее слуг; она иногда отталкивала детей и выказывала нехорошие чувства; но она объяснила свою непокорность воле Божией невыносимыми страданиями, выпавшими ей на долю. Затем она при всех с трогательной сердечностью поблагодарила аббата Биротто, который открыл ей всю тщету земной жизни. Когда она умолкла, начались молитвы; затем священник из Саше причастил ее. Несколько минут спустя дыхание ее затруднилось, глаза заволоклись туманом, но вскоре вновь прояснились; она бросила на меня последний взгляд и умерла, окруженная близкими, слыша, быть может, скорбный хор наших рыданий. Тут неожиданно мы услышали пение двух соловьев, что, впрочем, не удивительно в деревне; их голоса словно отвечали друг другу, и много раз повторенная, ясная и звонкая трель звучала, как нежный призыв. В ту минуту, когда последний вздох слетел с ее уст и затихло последнее страдание этой жизни, которая была одним долгим страданием, сильный удар потряс меня с головы до ног. Мы с графом провели всю ночь возле ее смертного ложа вместе с двумя аббатами и сельским священником, бодрствуя при свете свечей; теперь она лежала, спокойная, на той постели, где так много страдала.

Это была моя первая встреча со смертью. Всю ночь я не отрывал глаз от Анриетты, зачарованный выражением чистоты и умиротворенности, какое дает нам избавление от всех житейских бурь, любуясь белизной этого лица, на котором я еще читал игру всех ее чувств, но которое уже не отвечало на мою любовь. Какое величие в этом холодном молчании! Сколько значения было в нем! Как прекрасен этот глубокий покой! Сколько силы в этой неподвижности! Она еще говорит о прошлом и приоткрывает завесу будущего. Да, я любил ее мертвую так же сильно, как и живую! Под утро, в ранний час, столь тягостный для тех, кто бодрствует, граф пошел отдохнуть, а три священника заснули от усталости. И тогда я без свидетелей поцеловал ее в лоб со всей любовью, какую она никогда не позволяла мне высказать ей.

Через день, свежим осенним утром, мы проводили графиню к месту ее последнего упокоения. Ее несли старый берейтор, отец и сын Мартино и муж Манетты. Мы спустились по той дороге, по которой я с такой радостью поднимался в тот день, когда нашел ее после долгих поисков; мы пересекли долину Эндра и вышли к маленькому кладбищу в Саше, бедному деревенскому кладбищу за церковью, на склоне холма; здесь Анриетта из христианского смирения велела похоронить ее под простым крестом из черного дерева, как скромную жительницу полей, сказала она. Когда мы спустились в долину и я увидел деревенскую церковь и бедное кладбище, меня охватил неудержимый трепет. Увы! У каждого из нас есть своя Голгофа [74], где мы оставляем свои первые тридцать три года жизни, получаем в сердце удар копьем и чувствуем на голове терновый венец вместо венка из роз; дорога на этот холм стала моим крестным путем. За нами следовала огромная толпа, собравшаяся, чтобы выразить печаль всей долины, которую графиня втайне осыпала благодеяниями. Мы узнали от Манетты, ее поверенной, что, помогая бедным, Анриетта экономила на своих нарядах, когда у нее не хватало сбережений. Она одевала детей бедняков, посылала новорожденным приданое, помогала молодым матерям, покупала на мельнице мешок зерна для бессильного старика, давала корову неимущей семье – сколько добрых дел совершила эта христианка, любящая мать и владелица замка! Бывало, она дарила приданое девушке, чтобы соединить два любящих сердца, или давала деньги парню, чтобы он откупился от солдатчины, – трогательные дары женщины, которая говорила: «Счастье других – утешение для того, кто сам не может быть счастливым!» Все эти рассказы, третьи сутки передававшиеся из уст в уста, собрали огромную толпу. Я шел за гробом с Жаком и двумя аббатами. Согласно обычаю, граф и Мадлена не пошли с нами, они остались одни в Клошгурде. Манетта непременно пожелала сопровождать графиню.