Уильям Теккерей - В благородном семействе

Он услышал вопль, что, наверно, и побудило его открыть окно; но пока он его открывал, он все позабыл и, бездумно свесившись в окно, глядел на луну, лившую свой холодный свет на его белесое лицо.

– Бледное светило! – молвил Фитч. – Увижу ли я когда-нибудь вновь твой свет? Увидит ли меня еще одна ночь на етой земле, или она меня узрит недвижимого и холодного – бездыханным трупом? – Он поднял пистолет и медленно навел его на дымовую трубу дома напротив. Вообразите себе, с какими чувствами толстая дама смотрела на своего возлюбленного, стоящего в лунном свете и выкидывающего артикулы своим смертоносным оружием.

– Готовься – целься – пли! – выкрикнул Фитч и неукоснительно – нет, не выпалил из пистолета, – а опустил его дулом вниз.

– Смерть отпустила тетиву! – продолжал он, хлопнув себя по левому боку. – И жизнь художника оборвалась! Каролина, Каролина, из-за тебя умираю!

– Рант, Рант, все, как я сказала! – заголосила толстуха. – Он умирает из-за меня: «Каролина» мое второе имя.

Что сделала бы дама дальше, я не могу сказать; потому что Фитч, отвлеченный от своих мечтаний громким разговором на улице, поглядел, досадливо хмурясь, вниз и со словами: «Фу ты, нас тут подслушивают!» – резко захлопнул окно и опустил шторы.

Это пресекло намерение толстой дамы ринуться в дом и несколько расстроило ее. Но мисс Рант ее утешила, и, дав себе слово вернуться сюда утром, она пошла домой, счастливая, что ее Андреа верен ей.

Увы, бедная толстая дама! Если бы только она знала правду! Каролиной Ганн, вот кем бредил Фитч; а то, что он выкрикивал в окно, были строки из его письма, подлежавшего вручению после его смерти.

Собирался ли сумасбродный художник драться на дуэли, или он вздумал покончить с собой? Это разъяснится в следующей главе.

Стихотворение Фитча, приведенное в одной из предыдущих глав нашей повести (и в строки которого, кстати сказать, наборщик умудрился привнести еще больше бессмыслицы, чем о том постарался хитроумный бард), было им сочинено много лет назад; и лишь после долгих трудов и умственных усилий молодой художник кое-как восстановил его, вспомнив почти целиком, и подготовил аккуратный список для альбома Каролины. В отличие от любви большинства мужчин, страсть Андреа Фитча была чужда ревнивой настороженности – не то бы он давно заметил признаки взаимного понимания, какие то и дело проявляли Каролина с Брэндоном, и очевидную холодность девицы к нему самому. Дело в том, что художник был влюблен в свою влюбленность, – упивался тем обстоятельством, что вот он, Андреа Фитч, наконец влюбился; даме же своей он не больше уделял внимания, чем Дон Кихот Дульсинее Тобосской.

И вот однажды утром, освежив в памяти свои стихи и набросав премиленький эмблематический рисунок, в который он их заключит, – арабеску из фиалок, капель росы, эльфов и других предметов, – он спустился вниз с рисунком в руке; и, объявив Каролине, – а та сидела в гостиной очень печальная, озабоченная, с бледненьким лицом и красными глазами, и было ей никак не до рисунка, хотя бы и самого распрекрасного в мире, – так вот, объяснив ей, что намерен внести в ее альбом «скромный образец сваво йискусства», бедняга Фитч только собрался вклеить рисунок при помощи камеди (что художники делают очень ловко), как вдруг ему попалась на глаза страничка альбома, на которой пристроились несколько засушенных фиалок и… его собственные стихи за подписью Джорджа Брэндона.

– Мисс Каролина… мисс Ганн, сударыня! – закричал Фитч таким голосом, что юная девица встрепенулась среди глубокой своей задумчивости и сказала с раздражением:

– Боже мой, да что такое?

– Эти стихи, сударыня… об увядшей фиялке… слово в слово, милосердное небо! До единого слова! – взревел Фитч и подошел ближе с альбомом.

Она поглядела на Фитча рассеянным взглядом, увидела фиалки, протянула руку и взяла их.

– Вы знаете, мисс Ганн, кто автор «Увядшей фиялки?»

– Автор кто? Знаю, конечно: Джордж! – Назвав имя, она разразилась слезами; и, растерев в пыль засохшие цветки, зарыдала и вышла из комнаты.

Милая, милая маленькая Каролина! Влюблена всего лишь два месяца, а уже узнала любовные горести!

Не от недостатка опыта – мне не раз случалось загораться благородной страстью любви за сорок лет, истекшие со времени, когда я был двенадцатилетним мальчиком (читатель может теперь довольно точно угадать мой возраст) – не по недостатку, говорю я, соответственного опыта я неспособен описывать шаг за шагом ход любовной интриги; напротив, я вполне уверен, что мог бы, если б захотел, сочинить самые удивительные и душераздирающие libros amoris: [38]тем не менее какое-то смутное чувство постоянно мешает мне развивать такого рода сюжеты, что я приписываю враждебной робости и стыдливости, которые не позволяют мне распространяться о предмете, заключающем в себе нечто священное – те тайны, какие честный человек, хотя и посвященный в них, разглашать не станет.