Уильям Теккерей - В благородном семействе

– Можете, если хотите, показать ей, что я за «хрукт», как вы выражаетесь, но честно вас предупреждаю, что дама скорее поверит мне, чем вам; и если вы станете клясться ей всеми клятвами, что стихи ваши, я тогда просто скажу, что…

– Да, сэр, что вы скажете?

– Скажу, что вы лжете, сэр! – крикнул Брэндон, топнув об пол каблуком. – Повторяю: я напишу другие стихи. Но это все, что я могу сделать для вас, а теперь ступайте и не суйтесь в чужие дела!

– На черта мне ваши стихи, сэр! Вы лжец и мошенник. И, кажется, трус вдобавок? Трус! Да, я так полагаю, что вы трус; а ежели нет, то вы, не угодно ли, встретитесь со мною завтра утром, как мужчина с мужчиной, и дадите мне удовлетворение за эту подлую обиду!

– Сэр, – сказал Брэндон крайне пренебрежительно и высокомерно. – Если вы хотите произвести надо мной такую же расправу, как над нашим благородным языком, я не буду вам чинить препятствий. Хотя человек моего состояния и не обязан принимать вызов такого, как вы, безродного прощелыги, я тем не менее исполню вашу волю. Но берегитесь: щадить вас, клянусь, я не стану, а я попадаю в червонного туза с двадцати шагов.

– Посмотрим, чья возьмет, – спокойно сказал Фитч. – Если я и не попадаю с двадцати шагов в туза, я все же могу попасть в человека с двенадцати – и завтра постараюсь это сделать. – С такими словами, метнув в мистера Брэндона самый презрительный взгляд, молодой художник вышел за дверь.

Каковы были мысли мистера Брэндона, когда противник оставил его? Странно сказать, но довольно приятные. Слишком презирая Фитча, он никак не думал, что ничтожный этот человечек всерьез намерен с ним драться, и рассуждал сам с собою так: «Наш Фитч, я знаю, пойдет сейчас к Каролине и расскажет, что как было, напугает ее сообщением о дуэли, а потом будет сцена между ней и мною. Я ей скажу всю правду об этих стихах, черт бы их побрал… Угроза кровопролития, смерти… я в опасности… И тут-то…»

Он снова предался обольстительным мечтам; он знал, хитрец, какую власть дадут ему такие обстоятельства над бедной слабой девочкой: она пойдет на все, лишь бы любимый не рисковал своею жизнью. И уже он тешился подленькими расчетами, какую цену он истребует за то, чтоб уклониться от встречи с Фитчем, когда, к его досаде, сей джентльмен опять вошел в его комнату.

– Мистер Брэндон, – сказал он, – вы меня оскорбили самым грубым и жестоким образом.

– И что же, сэр, вы пришли извиниться? – спросил с усмешкой Брэндон.

– Нет, я не извиняться пришел, господин ристократ: этого вы не дождетесь. Я пришел сказать вам, сэр, что я вас считаю трусом. И ежели вы мне не поклянетесь честью ни полсловом не упомянуть об етой ссоре мисс Ганн, что может помешать нашей встрече, то я отсюда не уйду, пока мы не подеремся! Не уйду, и все!

– Вы меня оскорбляете, сэр! Извольте уйти из моей комнаты, или я, честное слово, не приму ваш вызов.

– Потише, сэр! Потише, или я вас, простите, заставлю!

– А как, сэр, позвольте спросить?

– Как? Во-первых, вот у меня палка, и я вас попросту отколочу. А во-вторых, вот пара пистолетов, и мы можем стреляться хоть сейчас!

– Хорошо, сэр. Даю вам свое слово, – сказал Брэндон в дьявольской злобе; и добавил: – Стреляться мы будем не сейчас, а завтра; и будьте спокойны, я не промахнусь.

– Адье, сэр, – сказал рыцарственный Фитч. – Bon giorno, [39]сэр, как мы говаривали в Риме.

На этом он снова вышел от мистера Брэндона, которого не очень обрадовала проявленная художником необычайная храбрость.

«С чего это парень так обозлился?» – думал Брэндон.

С чего? Во-первых, он отбил у Фитча возлюбленную; а во-вторых, он посмеялся над его произношением, над его претензиями на благородство, и маленький Фитч пришел в такую ярость, что теперь его душу насытит только кровь: он решил во имя «сваво йискусства» и прекрасной дамы унизить гордого противника.

Брэндон остался наконец один и мог хорошенько поразмыслить. Но в пять часов – что за притча! – снова стук в дверь.

– Войдите! – рявкнул хозяин комнаты.

В дверях показался изжелта-бледный, с воспаленными глазами щуплый человечек, почти карлик. Пошатываясь на высоченных каблуках лакированных полусапожек и опираясь на громадную с золотым набалдашником трость, он вошел в комнату развязно, в шляпе набекрень. Шляпа была белая, с широкими полями, а из-под нее, налезая на скулы ее владельца, падали патлы прямых и сальных волос. Борода у человечка еще как будто не росла, и было ему на вид лет двадцать, а весил он – вместе с палкой и прочим – от силы три пуда. Если вам любопытно знать, как этот щеголь был одет, я с удовольствием сообщу, что на шее он носил широкий вышитый голубого атласа платок, на котором красовался похожий на крыжовину карбункул. Далее был на нем пестрый шалевый жилет; широкие синие панталоны, аккуратно перетянутые внизу ремешками, чтобы выставить на вид маленькие ножки; коричневый камзол с медными пуговицами и закругленными полами, туго обтягивавший осиную талию; и поверх всего белый, вернее, белесый кафтан с собольим воротником и обшлагами, а из обшлагов выглядывали на каждой руке по пять маленьких пальчиков, облитых лимонной лайкой перчатки. Одну из этих ручек он держал, не отнимая, на щуплой своей груди; и сиплым тоненьким голоском он пропиликал: