Уильям Теккерей - В благородном семействе

Мистер Брэндон.Вы убили доктора, сэр?

Мистер Ганн.Нет, зачем же? Я по-джентльменски: дуло вверх и палю в белый свет!

Мистер Брэндон.Ого! Примечательный выстрел. Так джентльмену и положено – метить в высший свет. Ну, а доктор как? Небось, натерпелся страху?

Мистер Свигби.Ха-ха-ха! В белый свет! Здорово!

Мистер Ганн(побагровев). Позвольте, сэр! Выражаюсь я, конечно, по-простецки. Но я никак не думал, что гость станет над этим смеяться здесь, за моим же столом!

Мистер Брэндон.Дорогой сэр! Заверяю вас и клянусь…

Мистер Ганн.Мне это безразлично, сэр. Я вам предложил все, что мог, и всемерно постарался почтить вас. Если вам угодно смеяться надо мною, смейтесь, сэр. Может быть, так оно принято в благородном обществе, но, честное слово, в нашей канпании так себя не ведут – верно, Джек? В нашей компании, пардоне муа, сэр.

Мистер Свигби.Джим! Джим! Ради бога! Мир и гармония за вечерним столом… Дружеское веселье… круговая чаша… Он ничего такого не имел в виду – разве вы имели в виду что-нибудь такое, мистер… как вас?

Мистер Брэндон.Ровно ничего, даю вам слово джентльмена!

Мистер Ганн.Если так, хорошо: вот вам моя рука! – И добросердечный Ганн постарался забыть оскорбление и продолжал беседу, как будто ничего не произошло; но он был уязвлен в самое чувствительное место, какое может задеть в человеке стоящий выше его, и не забыл – не мог забыть – Брэндону его шутку. В тот же вечер, в клубе, пьяный в лоск, он произнес не одну речь на этот предмет и неоднократно ударялся в слезы.

Удовольствие от званого обеда было вконец испорчено; и так как разговор пошел обрывистый и скучный, мы не станем его воспроизводить. Мистер Брэндон поспешил удалиться, но не отважился встретиться за чаем с дамами, которым Бекки, сменив, как видно, гнев на милость, подала этот подкрепляющий напиток.

Из блистательной залы, где миссис Ганн с такой широтой принимала своих гостей, знаменитый художник Андреа Фитч бежал в еще более бредовом состоянии духа, нежели то, в каком он пребывал обычно. Он поглядел в даль улицы: там было сумрачно и пустынно; шел сильный дождь, ветер играл на семиствольной свирели и дудел в дымовые трубы. «Люблю бурю, – сказал торжественно Фитч; и он завернулся в свой испанский плащ на самый правильный манер (плащ был таких чудовищных размеров, что его пола, когда художник закидывал ее через плечо, смахнула объявление о сдаче комнат с дверей дома напротив Ганнов). Люблю бурю и одиночество», – сказал он, раскуривая большую трубку, набитую ароматным «ороноко»; и так, во всеоружии, молодцевато сдвинув шляпу на длинных своих кудрях, он быстро зашагал по улице.

Андреа не любил курить, но все же завел трубку, видя в ней характерный признак профессии художника и живописную деталь костюма; равным образом он, не умея фехтовать, всегда возил с собою в путешествиях пару рапир; и, начисто лишенный музыкального слуха, всегда имел под рукой гитару. Без этих принадлежностей облик художника представляется незавершенным; а теперь он решил добавить к ним еще один непременный атрибут – возлюбленную. «Кто из великих художников не имел возлюбленной?» – думал он. Он давным-давно мечтал о той, кого он мог бы полюбить, к кому бы мог обращать свои стихи, – ибо он был привержен к стихотворству. Он сочинил сотни незаконченных поэм, обращаясь в них к Лейле, Химене, Аде – воображаемым красавицам, которых он воспевал в своих туманных стихах. С какой радостью он заменил бы их всех подлинной очаровательницей, облеченной в плоть и кровь! Итак, он шагал в этот вечер по улицам – и сочувствие к бедняжке Каролине, пробужденное тираническим глумлением миссис Ганн над кроткой девушкой, привело его к решению, что отныне и вовек она будет возлюбленной его души. Мона Лиза и Форнарина, Леонардо и Рафаэль – он думал о них и клялся, что его Каролина прославится и будет жить в веках на его полотнах. Пока миссис Ганн ждала мужчин в гостиной и развлекала их беседой за чаем и, вистом; пока юная Каролина, не ведая о внушенной ею любви, тихо плакала в своей каморке на чердаке; пока в конторе мистер Брэндон услаждался тонким разговором Ганна и Свигби за вином и трубкой, – Андреа ходил по берегу океана; и, покуда не промок насквозь, уходился до самой пламенной любви к бедной, всеми гонимой Каролине, Читатель мог бы увидеть его (если бы ночь не была так темна и не было слишком уж мокро, чтобы разумный человек захотел выйти из дому ради такого зрелища), читатель мог бы увидеть, как он влез на прибрежную скалу и извлек спрятанный на груди медальон, в котором хранился перевязанный ленточкой локон. С минуту он смотрел на локон ж затем швырнул его прочь, в черный, кипящий далеко внизу прибой.