Андре Жид - Подземелья Ватикана

– Перестаньте смеяться, – перебил Лафкадио, не в силах больше сдерживать гнев. – К чему вы клоните? Я поступил как школьник; думаете, я нуждаюсь в том, чтобы мне это объясняли? Да, у вас есть оружие против меня; я не хочу углубляться, благоразумно ли для вас самих им пользоваться. Вы хотите, чтобы я купил этот кожаный кружок. Так говорите прямо! Перестаньте улыбаться и так смотреть на меня. Вам нужны деньги. Сколько?

Он говорил так смело, что Протос даже отступил на полшага назад, но тотчас опомнился.

– Хорош, хорош! – сказал он. – Что я вам сказал неприятного? Мы говорим спокойно, по-дружески. Нечего лезть в бутылку. Вы, Кадио, право, помолодели.

Но Лафкадио вздрогнул и отскочил от него, потому что Протос легонько погладил ему руку.

– Сядемте, – сказал Протос, – так удобнее разговаривать.

Он сел у занавески в коридор, а ноги положил на другой диван.

Лафкадио подумал, что Протос хочет перегородить ему выход. Он, конечно, вооружен. У Лафкадио при себе никакого оружия не было. В рукопашной борьбе, сообразил он, конечно, тот будет сильнее. Да если ему на мгновенье и пришло в голову бежать, им уже овладевало любопытство – страстное любопытство, которое ничто, даже опасность для жизни, никогда не могло одолеть. Он сел.

– Деньги? Тьфу на них! – сказал Протос. Он вынул сигару из футляра и предложил Лафкадио; тот отказался. – Вам дым, случайно, не мешает? Ну так слушайте. – Он несколько раз пыхнул сигарой и прехладнокровно продолжал:

– Нет-нет, Лафкадио, друг мой, не деньги мне от вас нужны, а послушание. Вы, мальчик мой (простите за откровенность), кажется, не совсем хорошо понимаете свое положение. А надо осмелиться взглянуть на вещи прямо; позвольте, я вам в этом помогу.

Итак: некий молодой человек захотел вырваться из стесняющих нас социальных рамок – симпатичный, даже как раз из таких, каких я особенно люблю: наивный, грациозно-импульсивный, – ведь он, я полагаю, заранее ничего особенно не рассчитывал… Я помню, Кадио, как вы когда-то щелкали цифры как орешки, но совершенно не желали подсчитывать собственные расходы… Короче, порядки панцирных вам противны; кто хочет, пусть этому удивляется. Но вот что удивляет меня: каким образом столь умный человек, как вы, Кадио, мог подумать, что можно запросто выпрыгнуть из одного общества и не попасть тотчас в другое или что любое общество может обойтись без законов.

Без законов – lawless… Помните, мы где-то читали: «Two hawks in the air, two fishes swimming in the sea not more lawless than we…» [18]Какая славная вещь литература! Лафкадио, друг мой! Познайте законы утонченных!

– Может быть, ближе к делу?

– А куда торопиться? Время у нас есть. Я еду до самого Рима. Лафкадио, друг мой, убийцу, бывает, не ловят жандармы, и я вам скажу, отчего мы ловчее: потому что играем на свою жизнь. Там, где не выходит у полиции, кое-что иногда получается у нас. Черт побери, вы этого хотели, Лафкадио! Дело сделано, от нас вам не сбежать. Я бы предпочел, чтобы вы поступили ко мне в послушание, потому что если нет, мне, видите ли, будет очень больно донести на такого старого друга, как вы, в полицию – а что делать? Теперь вы либо в их власти, либо в моей.

– Донесете на меня – донесете и на себя самого…

– Я думал, у нас серьезный разговор. Поймите же вот что, Лафкадио: полиция сажает непокорных, а с утонченными она в Италии с удовольствием входит в соглашение. «Соглашение» – да; пожалуй, точное слово. Я сам себе немножко полиция, мальчик мой. У меня есть глаза и уши. Я поддерживаю порядок. Ничего не делаю сам: другие делают, что я велю.

Ну же, Кадио, полноте брыкаться! Ничего тяжкого в моем законе нет. Вы все преувеличиваете – такой наивный, такой непосредственный! Или вы думаете, что не из послушания, не потому, что я этого хотел, вы за ужином взяли с тарелки запонку девицы Негрешитти? Ах, какой недальновидный, какой идиллический жест! Бедный мой Лафкадио! Ведь вы на себя за него сильно сердились, да? Самое противное, что не я один это видел. Э, да не делайте круглые глаза: вдовица, девочка, официант – все они в курсе. Милейшие люди. Только от вас теперь зависит с ними подружиться. Лафкадио, друг мой, будьте благоразумны: вы покоряетесь нам?

Лафкадио – быть может, от крайней затруднительности своего положения – решил не отвечать ничего. Он сидел, выпрямив спину, сжав губы, неподвижно глядя прямо перед собой. Протос, пожав плечами, продолжал:

– Какое у вас дурацкое тело! А ведь на самом деле – такое гибкое! Да ведь вы, пожалуй, уже давно бы согласились, если бы знали, чего мы от вас хотим. Лафкадио, друг мой, избавьте меня от одного сомнения. Когда мы расстались, вы были крайне бедны, а теперь не берете шесть тысячных бумажек, оброненных перед вами на дороге, – вы находите это естественным? Господин де Барайуль-старший, говорила мне девица Негрешитти, скончался на другой день после того, как его достойный сын граф Жюльюс побывал у вас в гостях, а вечером того же дня вы отправили за дверь девицу Негрешитти. После этого у вас наладились, право же, очень тесные отношения с графом Жюльюсом; вы не благоволите объяснить мне почему? Друг мой Лафкадио, во времена нашего знакомства у вас было множество дядюшек; нынче, я гляжу, вы уже высоко забарайулились на чье-то родословное древо. Ну-ну, не сердитесь, шучу. Только что же я, по-вашему, должен думать?.. Ну, если только вы не обязаны своим теперешним богатством прямо графу Жюльюсу, что при вашей – Лафкадио, позвольте, я вам скажу? – смазливости кажется мне еще куда как скандальнее. Так ли, эдак ли, что бы мы тут ни придумывали, дело, друг мой Лафкадио, ясное, и долг ваш предписан: вы будете шантажировать графа Жюльюса. Да послушайте, не вставайте же на дыбы! Шантаж – это здравое установление, необходимое для поддержания нравственности. Э, что такое? Вы уходите?