Андре Жид - Подземелья Ватикана

«Хорошо, что он не знает, что это я вернул ему зрение! Если бы принялся меня благодарить, я бы тут же лишил его компании».

Вернулся сомелье с минеральной водой и «Монтебелло»; сначала он открыл шампанское и поставил посредине между сотрапезниками. Не успела бутылка коснуться стола, как Дефукеблиз, не глядя, что перед ним, схватил ее, налил себе полный бокал и залпом выпил… Сомелье замахал было рукой, но Лафкадио, смеясь, остановил его.

– А! Что это я выпил? – с перекошенным лицом вскрикнул Дефукеблиз.

– «Монтебелло» господина напротив вас, – солидно ответил сомелье. – Ваша минеральная вода к вашим услугам.

Он поставил на стол вторую бутылку.

– Простите, ради Бога, милостивый государь… Я очень плохо вижу… поверьте, я крайне сконфужен…

– Вы бы доставили мне огромное удовольствие, – перебил его Лафкадио, – если бы не извинялись, а лучше выпили бы еще бокал, если первый вам понравился.

– Простите, милостивый государь! Признаюсь вам, он мне показался отвратителен; я даже не понимаю, как мог по рассеянности выпить целый бокал; так пить хотелось… Скажите мне, милостивый государь, прошу вас: это вино очень крепкое? Потому что, признаюсь вам… я, кроме воды, ничего не пью… даже капелька спиртного непременно ударяет мне в голову… Боже мой! Боже мой! Что со мной сейчас будет? Не вернуться ли мне прямо теперь в вагон? Наверное, лучше будет полежать…

Он привстал.

– Сидите, сидите, милостивый государь! – сказал Лафкадио; ему уже было забавно. – Наоборот, вам лучше поесть, а про вино забудьте. Если нужно будет вас поддерживать на обратном пути, то я вас провожу, но не бойтесь: от того, что вы выпили, даже ребенок не захмелеет.

– Надеюсь, надеюсь, вы правы. Но я, право же, не знаю, как вас… Не желаете ли, я вам налью «Сен-Гальмье»?

– Премного благодарен, но я, с вашего позволения, лучше буду пить свое шампанское.

– Да, верно, это было шампанское! И вы… вы все это выпьете?

– Для вашего спокойствия.

– Вы чрезвычайно любезны, но на вашем месте я бы…

– Да вы кушайте, кушайте, – перебил его Лафкадио, который сам уже ел. Дефукеблиз осточертел ему.

Теперь его внимание обратилось на вдову.

Явно итальянка. Должно быть, офицерская вдова. Какие благопристойные манеры! Какая нежность во взгляде! Какое свежее лицо! Какие умные руки! Какой элегантный и вместе простой наряд… Лафкадио, когда сердце твое не отзовется на гармонию такого аккорда – пусть оно перестанет биться! И дочь на нее похожа; и уже каким благородством, серьезным и даже почти печальным, оттеняется ребяческая грация! С какой заботливостью склоняется к ней мать! О, перед такими людьми отступает бес; таким, Лафкадио, сердце твое, конечно, могло быть предано…

Тут подошел официант переменить тарелки. Лафкадио отдал ему наполовину недоеденную, потому что в этот миг увидел нечто, от чего разом остолбенел: вдова, нежная вдовица, наклонилась в проход и живо, самым естественным движением, приподняла юбку, показав ярко-красный чулок и превосходной формы ножку.

До того нежданной была резкая нота в серьезной симфонии… Уж не сон ли это? Между тем официант принес новое блюдо. Лафкадио взял еду, посмотрел на свою тарелку – и то, что он увидел, доконало его.

Прямо перед ним, на самом виду, на тарелке, откуда-то с неба свалившаяся, безобразная, из тысячи узнаваемая… не гадай, Лафкадио: это запонка Каролы! Та, которой недоставало на второй манжете Лилиссуара. Сон уже становится кошмарным… Но официант стоит, наклонившись с подносом. Движением руки Лафкадио очищает тарелку, сбрасывая гадкую безделушку на скатерть, ставит на нее тарелку, накладывает себе много-много еды, наливает шампанского, тотчас выпивает и наливает снова… Ведь он весь день не ел; если ему спьяну мерещится… Но нет, то не была галлюцинация: он слышал, как запонка позвякивала на тарелке… Он приподнимает тарелку, забирает запонку, кладет в часовой карман жилета, щупает еще раз, убеждается: она там, в целости и сохранности… Но как узнать, откуда она попала в тарелку? Кто ее туда положил?.. Лафкадио смотрит на Дефукеблиза; профессор, низко опустив голову, с невинным видом ест. Лафкадио хочет подумать о чем-то другом, смотрит опять на вдову, но все в ее облике снова стало благопристойным и заурядным; теперь она ему кажется уже не такой красивой. Он хочет снова представить себе ее вызывающий жест, ее красный чулок – и не может. Пытается вообразить запонку на тарелке – и если бы сейчас не чувствовал ее в кармане, наверняка усомнился бы… А собственно, почему он ее взял, эту запонку? Ведь она не его. Этим инстинктивным, абсурдным жестом он признался! Выдал себя! Показал себя тому человеку, кто бы то ни был, и, должно быть, полиции: она ведь наверняка за ним следит, выглядывает его… Сам как дурак угодил прямо в грубую ловушку. Он бледнеет и сам чувствует это. Быстро оглядывается: за стеклянной дверью коридора никого нет… Но ведь кто-то сейчас мог же его видеть! Он старается еще хоть немного поесть, но с досады зубы у него не разжимаются. Несчастный! Он сожалеет не о своем страшном преступлении, а о неудачном жесте. А что же это профессор теперь ему улыбается?